Когда-то большая семья Кузнецовых жила в огромной квартире на Старо-Невском с высоченными, что особенно ценилось тогда в Ленинграде, пятиметровыми потолками. В двух комнатах из пяти были большие камины с изразцами, настоящие, рабочие. Потолок украшала лепнина, затейливыми вензелями которой восхищались все приходящие в их дом гости. А паркет! Наборный паркет из различных пород дерева представлял собой произведение искусства – настоящий деревянный «ковер» под ногами. Сонечкина мама, сколько жива была, постоянно тот паркет вспоминала. «Хлопот с ним было – хоть отбавляй, – рассказывала она. – Но красота необыкновенная! Поэтому и берегли мы его, а натирание паркета было особым ритуалом, для проведения которого приглашали лучших мастеров!»

Вот в такой красивой квартире, в семье военного инженера-авиастроителя Гавриила Степановича Кузнецова, и родилась в тридцать седьмом Сонечка – восьмой ребенок в семье. Первой была девочка Анна, потом Екатерина Сергеевна подарила супругу шесть пацанов, и восьмой на свет, когда ее совсем уже никто не ждал по причине солидного возраста родителей, появилась Сонечка.

Пятикомнатная квартира для большого семейства Кузнецовых была даже маловата, но инженер Кузнецов был скромным человеком, хорошо знал, что у других жилищные условия куда хуже, и даже не думал просить еще бóльшую жилплощадь.

В тридцать седьмом инженер Кузнецов с утра до вечера пропадал на своем заводе или не вылезал из командировок. Маленькую Соню он видел совсем мало. Все ждал, что вот будет лето, будет у него отпуск, тогда он нанянчится от души с маленькой дочкой, в которой души не чаял.

Не успел. Не было у инженера Кузнецова ни лета, ни отпуска долгожданного.

Когда в одну из ночей в марте тридцать седьмого за ним приехали, он спокойно шагнул за порог, поцеловал на прощание жену и Сонечку у нее на руках. Остальные дети спали и не видели, как отец уходит из дома в последний раз.

– Не волнуйся, – сказал инженер жене, поправив выбившуюся из длинной косы прядку волос под белую косынку, – Екатерина не успевала заплетать ежедневно свою красоту и повязывала волосы платочком. – Это максимум до утра. Разберутся и отпустят.

Инженер Кузнецов не сомневался в том, что говорил. Тогда, в тридцать седьмом, еще не знали, что все это надолго, и страшное слово «репрессии» было еще не в ходу.

– Работы у меня много, Катюшка, я на заводе ой как нужен!

– Пошевеливайтесь! – подтолкнул Кузнецова в спину мужчина с незапоминающимся помятым лицом.

У них тогда у всех были такие лица – без особых примет. Наверное, для того, чтобы в случае чего не определить было, он или не он темной ночью входил в дом, заламывал руки, выволакивал во двор, где такие же, немые и тупоголовые, с незапоминающимися лицами, коллеги засовывали арестованных в фургон, прозванный в народе «черным вороном», ставили в огромном списке жирную галку напротив очередной фамилии и увозили прочь от родного дома. Чаще всего – навсегда.

Правда, тогда, в тридцать седьмом, никто еще не знал, что это навсегда. Наивно думали: «Разберутся и отпустят!»

Кузнецов укоризненно глянул в дверях на помятого и интеллигентно – иначе не умел – сказал:

– Товарищ! Вы бы поаккуратнее!

А в ответ услышал, будто засов железный тюремный лязгнул:

– Тамбовский волк тебе товарищ!

Грубо, без всякого уважения к чинам и заслугам известного военного инженера, оборвал Кузнецова тот, без особых примет.

– Катюша, не переживай! Детей береги! – Кузнецов с горечью глянул на жену, по-сиротски прижимавшую к груди сверток с малышкой.

«Господи, как же она исхудала-то! – машинально подумал Кузнецов, забыв на мгновение о том, что в затылок дышит все тот же, грубый, с помятым лицом. – Это все дети. Шутка ли – восемь детишек, да все друг за другом, по двое на году!»

Он попробовал улыбнуться на прощание, даже подмигнуть весело, но улыбка получилась вымученной, неправильной. С ней и шагнул за порог. Думал – до утра. Вышло – на всю оставшуюся жизнь.

Тогда, в тридцать седьмом, еще толком не знали, как оно все происходит. Машина по истреблению собственного народа только-только начала молотить. Не знали, куда идти ходатайствовать за «забранного», как передать передачку и письмо.

О судьбе инженера Кузнецова его родные и близкие так ничего и не узнали. Мать пыталась кому-то звонить, но все друзья отца строго по алфавитному списку ушли друг за другом в никуда. О том, как по ночам за ленинградцами приезжал «черный ворон», боялись говорить вслух. Благодарили Бога за то, что славные «органы» забирали только отцов, оставляли дома матерей с детьми, не сиротили малых. Впрочем, как потом стало известно, не у всех было так. Детские дома по всей стране заполнялись детьми «врагов народа». Нажитое имущество грабили те, кто опечатывал опустевшие квартиры. Жилье недолго пустовало: жилищные условия поправляли те, кто в машине истребления был хоть мало-мальски нужным «винтиком». Впрочем, тот, кто сегодня арестовывал, грабил и улучшал свои жилищные условия, завтра сам мог повторить судьбу сгинувших в сталинской мясорубке несчастных.

Уже к лету тридцать седьмого у Кузнецовых отняли четыре комнаты в их квартире на Старо-Невском. «Уплотнение», после всего, что произошло с семьей, Катерина пережила спокойно. Руки не заламывала, не рыдала. Стало тесно. Девять человек на двадцати пяти квадратных метрах – это тяжко. Но Катя по-русски говорила: в тесноте, да не в обиде.

Часть вещей – старинную мебель, дорогой фарфор, картины – Екатерина Сергеевна Кузнецова продала. В одну комнату все равно все не влезало, а жить на что-то надо было.

Катя все ждала вестей от мужа, а их не было. Лишь однажды какие-то незнакомые люди принесли в их дом и тайком передали ей записку, в которой Гавриил Степанович писал, что, скорее всего, они долго не увидятся, так как обвиняют его ни много ни мало в шпионаже в пользу иностранных разведок.

Катенька как это прочитала, так и села на пол прямо в кухне – впервые за все это время не справилась с чувствами. Плечи затряслись беззвучно. Рот зажала руками посильнее, чтобы – не дай бог! – детей не перепугать. А в голове, как подбитая из рогатки птичка, билась мысль: «Как же шпион?! Ну какой же Гавриил Степанович шпион??? Он же все для завода! Для страны! Он всю жизнь у всех на виду! Нет! Этого просто быть не может!!!»

«Знай только, что я ни в чем не виноват, и детям об этом расскажи», – писал Гавриил Кузнецов.

Лукавил военный инженер, когда писал: «Скорее всего, долго не увидимся». Ох лукавил. Он уже понял, что все не просто так, что с такой формулировкой, с таким приговором семью свою он никогда больше не увидит. Допросы, на которые его уводили по ночам, были красноречивее всего остального. Именно на допросах Кузнецов понял, что это конец.

Летом Катя Кузнецова получила официальное письмо, в котором говорилось, что Кузнецов Гавриил Степанович осужден «тройкой НКВД за антисоветскую деятельность и шпионаж в пользу иностранных разведок и приговорен к высшей мере наказания – расстрелу». «Расстрельная статья», – говорили Катерине сразу. Но она не верила, что в Советской стране могут вот так вот – взять и расстрелять замечательного человека, инженера, который столько сделал для армии, для авиации. А вот на тебе...