Ветеринар, которую (как я предпочитаю думать) мы вырвали прямиком с операции, а не с какого-нибудь ритуального жертвоприношения в окружении кучи кровожадных миньонов из недр ада, переводит взгляд на Уолта. Я смотрю ей в глаза, и они постепенно озаряются пониманием. «Да, – хочу сказать я. – Мы привели человека. Пожалуйста, не разделывай нас на фарш». Наверное, лица у нас очень говорящие, потому что ветеринар оглядывает свою одежду.

– Ой, простите, – смеется. – Присаживайтесь, ребята. Я сейчас приведу себя в порядок и вернусь.

Мы усаживаем Уолта на стул. Он все еще стонет, но, к его чести, уже на порядок тише. Я устраиваюсь рядом с Беком и поворачиваюсь к нему.

– Я видел это в серии «Сайнфелда», – говорит он, избегая зрительного контакта.

Я молчу.

Бек пожимает плечами:

– Забудь. Ты, наверное, слишком молода.

– Для чего? Повторного показа? Я смотрела «Сайнфелд», чувак.

– Ну а смотрела эпизод, когда Крамер нашел собаку, которая кашляла в точности так, как он сам?

Я наклоняю голову, сдерживая улыбку, и мгновение мы просто смотрим друг на друга.

– Что ж… полагаю, мне в данном случае лучше всего молча насладиться идиотизмом этой фразы.

Теперь Бек сдерживает улыбку:

– Аналогично.

Мы вместе сдерживаем улыбки, молча наслаждаясь идиотизмом нашего диалога.

Я скрещиваю руки на груди:

– И вообще, я все еще на тебя злюсь.

– За что?

– За что? – передразниваю я.

Вскоре ветеринар возвращается, и если раньше я ее боялась, то теперь я в ужасе. Ее волосы распущены – идеальные волны цвета кофе. Хирургическую одежду сменили фиолетовая приталенная блузка с гигантским бантом на шее, черная плиссированная юбка – не слишком, но достаточно короткая – и пара балеток. На отмытом от крови животных лице такое естественное «давай-дружить» выражение, которое может оценить только другая женщина. Ну и ослепительная улыбка. Улыбка, направленная на Бека.

– Прошу прощения, – говорит ветеринар, обходя стойку администратора. – Я делала экстренную спленэктомию семилетнему лабрадору, после того как опухоль, вероятно вызванная гемангиосаркомой, разорвала селезенку. У бедняги был раздут живот, побелели десны и… В общем, селезенку надо было удалять, и порой, когда ее вынимаешь… – она сжимает и резко разжимает кулаки, не забывая про звуковые эффекты, – кровь… повсюду.

Гляжу на Бека и делаю мысленную зарубку придумать какой-нибудь тайный знак для подобных сложных ситуаций в будущем, ну типа «вытащи меня отсюда».

Словно прочитав мои мысли, Бек встает:

– Что ж, мы не хотим мешать. Кажется, у вас дел по горло.

– О, собака умерла. – Ветеринар перебрасывает волосы через плечо. – Вы не помешали. Кстати, я доктор Кларк. Или просто… Мишель, если хотите.

Мгновение все молчат, а потом, заставив всех вздрогнуть, раздается тихий голос Уолта:

– Ваша собака умерла?

Мальчишка своей слепой наивностью способен разрядить даже самую странную ситуацию.

– Мишель, – бормочет Бек, – это Уолт. Кажется, у него пищевое отравление или вроде того. А больница из-за Дня труда закрыта…

Уолт, будто парализованный присутствием этой девушки, все еще слегка горбится на стуле.

– Ты очень, очень хорошенькая, – говорит он и указывает на ее обувь: – Блестящие туфли. – Затем на лицо: – Блестящие зубы. – Он опускает руку и кивает: – Мне нравится твой блеск.

Доктор Кларк улыбается, склонив голову, и, проклятие, даже ее улыбка сочится уверенностью.

Опустившись на одно колено, она кладет руку Уолту на плечо:

– Это так мило, солнышко. И мне очень жаль, что ты себя плохо чувствуешь. Что болит?

Он касается пальцами головы:

– Теперь почти все правильно, кроме головы. Голова болит.

Доктор Кларк смотрит на Бека, словно я не сижу рядом с ней:

– Рвота, диарея, то и другое?

– Мм… ни того ни другого, – отвечает он.

– Да ладно? – Она замеряет Уолту пульс, затем встает и помогает ему подняться. – Идем, солнышко. Ребята, мы скоро. Чувствуйте себя как дома.

– И пахнешь ты блестяще, – говорит Уолт, исчезая с доктором в дальней комнате.

Бек падает на стул рядом со мной, откидывает голову и закрывает глаза:

– Я измотан.

– Вполне нормально после ночи в грузовике.

– Мим, не знаю, какие мои слова тебя расстроили, но прости.

От этих слов становится неловко. Он ведь просто присматривает за нами, тут не за что извиняться. Я думаю о том, что Бек сказал в ресторане, мол, я пытаюсь понять, где мой дом. И он прав, так и есть. Но дело не только в этом. Я всегда искала своих людей и всегда тщетно. В какой-то момент, не знаю, когда именно, я ушла в себя, приняла одиночество. Свернулась в клубок и смирилась с жизнью, наполненной наблюдениями и теориями, что на самом деле и не жизнь вовсе. Но если мгновения единения с другими людьми столь редки, то как я оказалась так глубоко связана с Беком и Уолтом? Почему за два-три дня у нас с ними сложились более крепкие отношения, чем с кем-либо еще за мои шестнадцать лет? Мы всю жизнь бродим по склонам холмов, прочесываем четыре стороны света в отчаянных поисках одного-единственного, что б его, своего человека. И наверное, отыскав его, мы находим свой дом. Слова Бека в ресторане засели так глубоко, потому что…

– Я не знаю, как с тобой попрощаться. – Он открывает глаза, так и упираясь головой в стену. – Знаю.

На мгновение воцаряется тишина, пока я пытаюсь сформулировать эту невозможную фразу:

– Может, это просто не должно быть… твердым «прощай», понимаешь?

– А каким, жидким?

– Ну да. Я предпочитаю жидкие прощания твердым.

Бек улыбается, зевает, потягивается:

– Что ж… полагаю, мне в данном случае лучше всего молча насладиться идиотизмом этой фразы.

Боже, так бы его и съела.

– Аналогично, – говорю я.

Снова закрыв глаза, Бек чуть сдвигает голову и одним уверенным движением хватает меня за руку. Даже с закрытыми глазами он знает, где меня найти. Я хочу плакать по тысяче причин. И смеяться – по тысяче других. Этой мой идеальный баланс, точка, в которой мы с Беком можем молча наслаждаться идиотизмом фраз друг друга и всяким таким. Это исключительный момент ясности между двумя людьми, и, редок он или нет, я своего не упущу.

Я набродилась по склонам холмов.

Прочесала все стороны света.

И нашла своих людей.

Господи, я почти себе завидую.

Удерживая руку Бека на своих коленях, я набираюсь смелости, о которой и не подозревала, и кладу голову ему на плечо.