Эта заправка самая стремная. Бек всего лишь заправляет бак, а потаскушка у соседней колонки смотрит так, будто он тут стриптиз танцует.

– Мне нравится твоя палочная книжка.

– Что?

Уолт указывает на мой дневник:

– Палочная книжка. Кла-а-а-а-асная.

Худосочный палочный человечек с нелепыми плоскими ступнями смотрит на нас с моих колен. Сам блокнот, если честно, сделан не очень хорошо, но и стоил дешево. Полагаю, требовать от производителя большего глупо.

– Как самочувствие, Уолт?

– Я теперь правильный, Мим. Все в порядке.

Я размышляла об этом его высказывании про неправильность. И внезапно все в мире обрело смысл. Если кто-то не в порядке, то, логически, этот кто-то неправильный. Делаю мысленную заметку рассказать Беку о сенсацинном новом Уолт-изме.

– Хочешь «Маунтин Дью»?

Уолт бросает незаконченный кубик Рубика на пол и улыбается мне.

– Ага, поняла. Жди здесь, я быстро.

– Хорошо, я жду здесь, пока ты быстро. За «Маунтин Дью».

Я вылезаю из грузовика и пялюсь на оттопыренный зад красотки у соседней колонки.

– Бек, тебе что-нибудь нужно? Я за «Маунтин Дью».

– Возьми три штуки, – говорит он, закручивая крышку бака.

Оказавшись в помещении, не могу избавиться о мысли, насколько же я ненавижу сальные, вонючие, влажные, необъяснимо грязные и бесспорно отвратительные места, то есть смело можно сказать, что я ненавижу автозаправки. Никогда не бывала в тюрьме строгого режима, но иногда думаю, что это одна большая заправка, обнесенная решеткой. Боже, меня тошнит от заправок.

Здоровенный кассир сплевывает табак в чашку, и я вспоминаю об Альберте и Ахаве и тут же превращаюсь в мисс Арлин. (Истинную леди старой закалки, да упокоится она с миром.) Беру три бутылки «Маунтин Дью» и пакетик персикового жевательного мармелада и иду к кассе.

– Это, – говорю, сгружая газировку и конфеты на стойку, – и что мы там должны за синий пикап.

– Вы должны были внести предоплату. Я могу тебя арестовать.

– Не в первый раз на этой неделе.

Здоровяк ухмыляется и пробивает цифры на древнем аппарате:

– Итого восемьдесят три доллара и семьдесят четыре цента.

– Что?! Ладно, сколько будет без мармелада?

Под тяжелым взглядом я вытаскиваю последние деньги Кэти.

– Увидимся, парень.

– Нет, если я замечу тебя первым, маленькая леди.

Обернувшись, профессионально поднимаю большой палец правой руки и изображаю пристойное «о’кей» левой, что довольно сложно, учитывая три бутылки газировки и пакетик конфет, но я справляюсь. И почти выхожу за дверь, когда взгляд цепляется за газетный стенд, и сердце замирает.

Нет, не так.

Газетный стенд хирургически удаляет мое сердце из тела, а потом топчется по нему, будто это пустая консервная банка.

– Ты в порядке, милочка?

Я киваю, но нет, это ложь. Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун, и я не в порядке. Я в шоке.

Листовка рядом с газетой. У двери. На уровне глаза. Прямо перед моим лицом.

Я всегда ненавидела эту фотографию.

Всегда.

– Не хочешь причесаться, Мим?

Я перекидываю длинные волосы на одно плечо и сую в рот кусочек вафли:

– Я причесалась, пап.

Он стоит у тостера, ожидая собственную вафлю. Уже давно мы перестали их печь и просто разогреваем замороженный полуфабрикат.

– Да ладно? А по виду будто только встала с постели. Ты хоть их высушила?

В кухню заходит мама в своих хлипких тапочках и с огромными мешками под глазами. Я делаю вид, что ничего не замечаю.

– Мам, объясни папе последствия сушки моих волос. – Мама молча идет к кофейнику, и я поворачиваюсь к отцу: – Они непостижимы, пап. Последствия не поддаются осмыслению.

Папа не сразу реагирует. Похоже, мамино присутствие выбивает его из колеи. Я перевожу взгляд с него на нее и обратно, гадая, сколько еще ночей они продержатся. Мама ждет кофе. Папа разворачивается и топает прочь. Едва он уходит, вафли выпрыгивают из прорезей тостера.

– Мам, – шепчу я.

Она смотрит вниз, открывает рот и тоже шепчет:

– Не сейчас, Мэри.

Вернувшийся папа бросает в меня зеленую водолазку.

– Это что? – спрашиваю.

Он вынимает вафли из тостера:

– Сегодня вас в школе фотографируют. Твой наряд должен произвести правильное впечатление.

Я держу водолазку на вытянутых руках – подарок на прошлогоднее Рождество, который я похоронила глубоко в комоде.

– В каком смысле?

Папа жует, поворачивается за помощью к маме, но напрасно.

– Ты должна выглядеть той, кем хочешь быть, Мим, а не той, кто ты есть.

Я откусываю от вафли и говорю с набитым ртом:

– Ну, я точно не хочу быть лейтмотивом на съезде «Амвей». И я не буду сушить феном мои долбаные волосы.

Мама шаркает из комнаты. Папа жует вафлю, смотрит ей вслед. Затем поворачивается к шкафчику и достает пузырек «Абилитола».

– Мы пробовали по-твоему, – говорит, с громким стуком опуская передо мной таблетки. – И ради всего святого, следи за языком.

Воспоминание рассеивается.

Я стою на адской заправке, пялюсь на собственное фото и с ужасом ощущаю, что «я со снимка» пялится в ответ. На ней зеленая водолазка. И волосы сухие, как Сахара. И хотя чернила выцвели, слова ослепляют.