в горле. Потом я сидела, вертя в руках вилку. Из кухонного окна дуло. Наверху мы топили камин – по крайней мере, дров хватало. Бахрома ковра загибалась, собирая мусор и кошачью шерсть. От прикосновения к тряпке для мытья посуды пальцы становились жирными, а Даг умудрялся откладывать ее так, что с нее капало на пол. Сырость забиралась ко мне в чулки, но он ничего не замечал. Болтал с Бу, который лежал и смотрел на меня, когда уже давно пора было спать – но занавески на окне в алькове оказались слишком узкими. Как ни затягивай их, свет и тьма всегда просачивались по бокам. Бу был еще таким маленьким, я убеждала себя, что с возрастом все станет лучше.

Не у каждого есть свой Руар, на которого можно опереться – или такая Бриккен.

В их окне горел свет, когда я проходила мимо с корзиной дров. За стеной тепло.

– Хочу услышать твой смех! – сказал как-то Руар Бриккен там, внутри.

Меня никто не просил смеяться. За неуплотненный косяк надувало снегом, белые крошки льда на полу и коврике в прихожей. Я топала ногами, отряхивая обувь. Пальто на крюк. Посуда в мойку. Сколько времени я просидела без дела, сложив руки на коленях? Сама не знаю.

Плохая мать. Осознание этого факта резало меня изнутри, как невидимый нож. Бу – такой прекрасный, когда спит – смотрел на меня блестящими глазами и не спал. Я кормила его грудью, глядя на деревья за окном, пока он не засыпал у меня на руках. Во сне он вертелся, как пропеллер, но всегда просыпался отдохнувший. Руар к нам не поднимался – работа, работа, работа. Я скосила глаза на часы. Должна встать к плите, пока не вернулся Даг.

Если бы только весна…

Довольствуйся малым.

Взяв на руки маленького Бу, Даг пошел на улицу и забил гвозди в только что распустившиеся березы. Через отверстие из стволов лился в подставленную банку из-под пива березовый сок. В доме смеялись, кошка вилась у их ног. Никто из них не смотрел в мою сторону. Все лето я подглядывала, как шпион, прижавшись к оконному стеклу, и ощущала мухобойку через ткань передника, стоя у мойки. Следы от моего лба на стекле. Муха прожужжала от подоконника к мойке и угодила в тарелку. Переполненная всеми болезнями мира, она потирала передние лапки, сидя на ободке тарелки с узором Экебю. Я лениво смахнула ее. Надо еще стереть крошки со стола. Помыть посуду и выскоблить пол, как та уборщица в типографии – перед тем, как ее забрали. Все тело переполнялось яростью и отчаянием от того, что вот это – всё, что в моей жизни ничего больше не будет, я стукнула мухобойкой по черному насекомому, так что две ноги отлетело. Гнев вырвался наружу, как дурно пахнущая жижа. Я била снова и снова, пока муха не превратилась в маленькую черно-красную кучку.

Потом я, конечно же, взяла себя в руки. Сгорбив спину, навела порядок в своем «народном быту».

В ту ночь я лежала без сна. Даг снова приставал ко мне, едва придя домой – лез обниматься прямо с порога, сперва мне удалось от него отделаться, но когда мы легли в постель, он снова начал ласкаться и тискаться. Все стало мокрым и липким, когда он перекатился на спину, я поменяла простыню на своей стороне кровати. Потом лежала, широко раскрыв глаза, а вокруг стояла огромная безмолвная чернота, словно пропасть с бархатным дном. На следующий день я крутилась при ярком весеннем свете, занимаясь делами, и тосковала по тьме. Невидимые при свете дня следы ногтей, мокрые глаза, когда я моргала. Словно жизнь моя проходила на дне колодца. У Бу болел животик, он описал все свои пеленки, не мог заснуть, мыши на чердаке кричали и топотали. Клейкая грязь на подошвах, внести еду, вынести мусор, лето прошло мимо, осенняя слякоть, корзина с дровами туда-сюда по двору. Постоянно появляющаяся новая грязь на полу в прихожей от замызганных сапог. Сюда я пришла, чтобы остаться. Я смотрела на свои ноги и на свадебный портрет. Со стены на меня глядели радостные лица. Я уставилась в глаза Дагу на фотографии, но он даже не поморщился. Не знал, кто я. Проклятая фотография.

В конце концов я провалилась в пропасть.

Охватив себя руками в кровати, подтянув ноги к подбородку, словно еж. Кошка наверняка расселась на моем стуле. А что если я перестану дышать? Поплачет ли кто-нибудь обо мне? Я увидела перед собой, как качаются на ветру золотые кроны деревьев возле моего дома, вспомнила, как по вечерам в кухне передо мной ставили на стол горячую еду – и мне не приходилось носить, чистить, варить, сушить и убирать. Я лежала неподвижно, даже когда плакал малыш Бу.

Бриккен поднялась ко мне, желая смягчить, сделать жизнь выносимой.

– Как у тебя дела, Кора? – спросила она.

Словно хотела услышать ответ.

– Хочешь, испеку тебе сахарный кекс?

Ее забота отскакивала от меня, как от стенки горох. Бриккен загрохотала чем-то у окна.

– Немного света и свежего воздуха, – продолжала она. – Это пойдет тебе на пользу.

Мне хотелось врезать ей мухобойкой, но вместо этого я крепко зажмурилась, стиснула зубы и мысленно отключилась от нее. Вот здесь, в четырех стенах – лучше бы я жила в яме в земле. Кожа стала липкой, холодок из подвалов Норрфлю подбирался ко мне, но на вопрос Бриккен я ответила, что у меня, наверное, сердце. По ее лицу я поняла, что она мне не поверила.

В комнате стало пусто, когда она ушла, унося на руках Бу. Руар и Даг были на работе. Иногда я ждала. Никто не пришел.

Последнюю попытку я предприняла сырым вечером (как?) в конце сентября, когда Руар, перевернув последнюю порцию земли на огороде, вытер лоб тыльной стороной ладони. Я переоделась в чистое, надела тапки и сошла вниз. Он заслонил глаза рукой от солнца, когда я прошагала через двор к спиленной иве. Бриккен уже стояла, держа наготове стакан с красным соком, трясогузки готовились кинуться искать насекомых, едва он отойдет. Лицо у него сияло – умей я рисовать, нарисовала бы его на фоне леса размашистыми движениями кисти. Он выпил сок. Я видела, как он глотает. Стакан опустел, рука Руара прикоснулась к руке Бриккен, когда он протянул его ей. На меня они не обращали внимания. Взяв садовую лопату, я вытерла влагу со щеки. Руар не торопился, не сразу обернулся ко мне.