Но вот машина минует пограничный мост, ведущий через Буг на польскую территорию. Осталось позади большое табло с надписью на польском языке: «Граница Паньства». И сразу резко меняется картина приграничных деревень. Аккуратные домики, за которыми стоят такие же аккуратные хозяйственные постройки. Дорожки из цементных плит или асфальтированные ведут от калитки к дому и другим постройкам. Заборы и сараи покрашены. Палисадники полны ярких цветов. Серой, унылой грязи нигде не видно. Люди одеты по-разному: кто в пестром, кто в рабочей одежде, но опрятно и аккуратно. В сапогах только те, кто только что вернулся с поля. Те, кто на улицах, — в туфельках или ботинках.

Мы бывали внутри городских и сельских домов многих польских, венгерских, чешских и немецких знакомых, в том числе и тех, с кем я учился в Академии общественных наук. В их жилищах царили идеальная чистота и порядок, даже когда мы вваливались к друзьям неожиданно. Добротная мебель, красивая посуда стояли буквально во всех квартирах. Интересно, что в деревенских домах было больше изделий народного декоративно-прикладного искусства — кувшинов, тарелок, вышивки с ярким национальным декором, — чем в квартирах чиновников и интеллигенции. При этом у сельских жителей это были не украшения интерьера, а хозяйственные предметы, которыми ежедневно пользовались.

Отмечу, что в нашей стране, которую в журналистские годы изъездил вдоль и поперек, я нигде не видел столь высокого уровня культуры быта, как в странах Восточной и Северной Европы. Лишь на Украине мотивы национального искусства использовались в домашней керамике и повседневной одежде, и то по преимуществу на селе.

Лишь с конца 50-х годов, когда в суровом климате сталинизма слегка повеяло ветрами хрущевской «оттепели», в СССР начал выходить малотиражный и дорогой, но красочный журнал «Декоративное и прикладное искусство СССР». Академическое издание появилось в результате второй по важности для советского общества хрущевской реформы. Во-первых, Никита Сергеевич Хрущев выступил с критикой сталинизма и призвал реабилитировать незаконно репрессированных граждан. Во-вторых, он начал массовое строительство пятиэтажных жилых домов, чтобы хотя бы начать решение жилищной проблемы в СССР. Квартиры в «хрущевских» домах были малогабаритные, а сами здания строились в большинстве своем наспех, из бетонных панелей по упрощенной технологии. Но сотни тысяч семей, в том числе и молодых, получили наконец отдельное жилье с газом, водопроводом, горячей водой, центральным отоплением, канализацией. Это привело страну к своего рода культурной революции в сфере быта. В городах и поселках городского типа избушка с удобствами во дворе стала постепенно уходить в прошлое, а люди — привыкать к цивилизованному образу жизни.

С широким размахом жилищного строительства вышел из подполья интерес миллионов новоселов к оформлению интерьеров, к живописи и графике, декоративным тканям, изделиям народных промыслов и дизайну в легкой промышленности… Раньше, до хрущевской «оттепели», коммунистические пуристы называли уют в доме, украшение своего жилища мещанством. В 50-х годах произошел ренессанс отношения к народному искусству, как это было в начале XX века в России. Серебряный век целиком не вернулся, но возродилась любовь общества к русским народным промыслам. Палех, Гжель, Хохлома, Жостово, шали из Павловского Посада и Оренбурга, другие торговые марки рукодельного ремесленного искусства продолжают уверенно развиваться и в наши дни в новой России.

К культуре быта относится и поддержание чистоты в жилых и нежилых помещениях. К сожалению, в нашей стране, из-за столетней нищеты ее граждан и полного пренебрежения к этой стороне жизни коммунальных властей, состояние жилищ, коридоров и подъездов домов доходит до антисанитарного, а иногда до омерзительного состояния. Меня поразила на всю жизнь внутренность одной крестьянской избы в деревне, стоящей на высоком берегу реки Вятки на севере Кировской области. Я побывал в Белохолуницком районе, где находился передовой колхоз имени Ленина, в составе группы лекторов ЦК КПСС, выброшенных пропагандистским десантом в Кировский обком партии. Шел 1962 год, был как раз пик сельскохозяйственных реформ Хрущева, и группа московских журналистов по команде Агитпропа отправилась по городам и весям страны читать лекции по путевкам обкомов и райкомов.

Секретарь Белохолуницкого райкома партии, куда мы направились из города Кирова прочитать несколько докладов партийному активу и населению, повез нас на катере вверх по реке показывать гордость района — колхоз имени Ленина. По сравнению с сельскохозяйственными предприятиями юга СССР, которые я наблюдал во время творческих командировок, эта артель уже на первый взгляд выглядела убого и неопрятно.

День был жаркий. Мы шли по деревенской улице. Чуть пообочь стоял живописный колодец-журавель с устремленным в небо высоким коромыслом. Сразу захотелось испить чистой и прохладной колодезной водицы. Но ведра, однако, у колодца не оказалось.

— Наверное, опять украли!.. — с осуждением сказал председатель колхоза, разбитной вятский мужичок в добротных хромовых сапогах, как у секретаря райкома.

Партийный вождь смущенно прокомментировал столичным товарищам:

— Всего-то населения в деревне тридцать семей… Все друг друга знают, в родстве… а вот прут у родни все, что плохо лежит… Давайте зайдем в любую избу, — предложил председатель и повел меня к большому и добротному снаружи бревенчатому дому. Заскрипела низенькая, чтобы не выходило тепло, сбитая из двух слоев досок дверь. Я нагнулся и вошел в избу. Сразу за порогом жуткая вонь, смешанная с отвратительной кислятиной, не только шибанула в нос, но и стала есть глаза. В одной просторной комнате с плохо побеленной русской печью стояла нескладная самодельная мебель, сооруженная из струганых сосновых досок. Качалась подвешенная на веревке к потолку плетеная лубяная люлька с младенцем. Унылая женщина с серым лицом и льняного цвета длинными волосами качала люльку. Ребенок, укрытый живописными лохмотьями, как на картинах русских художников-передвижников, лежал на груде темных тряпок. Он сосал вместо латексной соски какой-то мешочек из марли. Потом оказалось, что содержимым мешочка был жеваный хлебный мякиш. На столе, также сбитом из строганых досок, лежал большой зачерствевший ломоть ржаного хлеба и стояла пустая глиняная кринка. Две грязные алюминиевые кружки, погнутая ложка из того же металла и россыпь хлебных крошек дополняли натюрморт. По столу стремительно, наперегонки, носились крупные, сантиметров по четыре-пять длиной, рыжие тараканы.

Я поздоровался, хозяйка безучастно ответила.

— Вот, Петровна! Товарищ из Москвы водицы просит испить!.. — сказал вошедший следом председатель колхоза.

— А может, кваску подать? — оживилась женщина.

Видя бойких тараканов, тряпки и нищету, я вздрогнул и отказался. Женщина перестала качать люльку, поднялась с табурета и оказалась довольно статной молодухой. Ребенок выплюнул мешочек и заорал.

— Молока у меня нету! — с горечью вымолвила крестьянка, и я не понял, имеет ли она в виду материнское молоко или коровье, для угощения гостя. Хозяйка взяла со стола одну из кружек, ополоснула ее в кадке, стоявшей на лавке у печи. Из другой кадушки, чуть меньше размером, она зачерпнула воды и подала мне с поклоном.