У Григорьева щеки запылали, сердце заколотилось. Он опустил глаза. Ему стало по-настоящему страшно: вдруг Димка догадается о том, что было между ним и Стеллой? Хотя, это невозможно, нет! Стелла его никогда не выдаст.

— Ух, хотел я ему хлебальник раскрошить, — медленно, скрипучим голосом выговорил Димка. — Моряк, жопа в ракушках! Стелка визжала, чтоб я его не трогал… В общем, я — в армию, а он на Север завербовался, деньгу колотить. Она — за ним. В августе у нее три года истекают. Пишет, что еще на три продлить хочет…

Димка снова наполнил стопки:

— Ну ладно, глобусы! Опять мы все собрались — и слава богу. Теперь — только вперед!

Димка шумел, он вновь был весел, но темное поле тревоги, возникшее с рассказом Марика и только усилившееся воспоминанием о Стелле, уже не исчезало. Все трое чувствовали это напряжение. И Димка хорохорился, заговаривая, разгоняя тянувшуюся к ним невидимую паутину силовых линий:

— Ничего, глобусы, прорвемся! Под фан-фары!..

8

Автобус, увозивший Виталия Сергеевича, превратился в светлячок на дороге.

— Ну, спасибо! — фыркнула Аля.

— За что? — не понял Григорьев.

— Ваша светлость так милостивы! Значит, я не виновата. Спасибо!

— А-а. Не за что.

— Думаешь, я не понимаю, откуда такое всепрощение? Ты просто настолько эгоистичен… Тебе наплевать, что делается в душе у другого человека!

— Подожди, подожди, — сказал Григорьев, — где же логика? Ты меня сама попрекала, что я лишен даже нормального, привлекательного для женщин мужского эгоизма.

— Конечно! Не притворяйся, что ты не понимаешь! Тот эгоизм потому и влечет, что направлен и на женщину, захватывает ее, разделяется с нею. Ты же — эгоист до такой степени…

— О, господи! — вздохнул Григорьев.

А 1969-й запомнился мартовской темнотой и холодной сыростью. Словно март расползся грязноватым городским снегом на весь тот год, остудив и сумеречно поглотив и летнее солнце, и краски осени, от одной белой зимы до другой.

В марте прогремели — дважды подряд — короткие, страшные пограничные бои на Уссури. В газетах, в журналах, среди будничных статей и иллюстраций, среди рассказов, фельетонов, программ телепередач — проломами из другого мира зазияли фотоснимки советских солдат, бегущих в атаку. В руках у солдат были автоматы. Не старые ППШ с круглыми дисками из фильмов о войне, из детских воспоминаний начала пятидесятых, а новые «калашниковы», давно уже ставшие символом армии мирного времени, армии невоюющей, занятой только учебой и трудом.

Печатались списки награжденных. Против многих фамилий вдавились черные пометки — «посмертно», «посмертно», и погибшие на дальнем острове Даманском были их ровесниками, а то и моложе — мальчики сорок восьмого, сорок девятого послевоенных годов.

Казалось, везде — в институтских аудиториях, в библиотеках, в фойе кинотеатров и даже в витринах магазинов — появились вдруг географические карты. А может быть, они висели там всегда и просто в те дни стали особенно заметны. Сразу бросалось в глаза раскинувшееся почти на целое полушарие, залитое розовато-красным цветом пространство Советского Союза и прилепившееся к нему снизу ядовито-желтое пятно Китая. Рождалось новое ощущение собственной страны — огромной, редконаселенной, такой родной и такой уязвимой со своими просторами, со своей бесконечной границей.

Думалось, что происшедшее уже никогда не забудется, не простится, что навсегда останутся в памяти тот месяц март и те газетные фотографии, где впервые после Отечественной пригнувшиеся фигурки в шинелях и ушанках, с автоматами бегут по снежной целине под темным небом, вспоротым огненными трассами ракет.

В марте 1969-го прошло распределение. Григорьева назначили в заурядный отраслевой научно-исследовательский институт. Нину — оставили на кафедре.

Он ожидал этого. Он понимал, что для Нины единственная достойная судьба, действительно, кафедра, чистая и спокойная научная работа. Может быть, преподавание.

Он радовался бы вместе с ней и первый гордился ее успехом, если бы не нарастающая тревога из-за каких-то, на первый взгляд, мелочей — оттенков ее поведения, случайно оброненных ею фраз. Он и раньше догадывался, что плохо знает Нину. Теперь же он начал сознавать, что ее мир — тот, который она видит рассеянным взглядом своих лучистых глаз и куда ему нет доступа, — вовсе не отвлеченный мир фантазий, а может явиться вполне конкретной реальностью. Что Нина, в отличие от него, неплохо разбирается в этой реальности, различает скрытые пружины, шестеренки и знает, как среди их движений и вращения пройти своим путем.

Впервые он почувствовал это прошлой осенью, в сентябре 1968-го, когда начались занятия на пятом курсе и Коля Колпашов, студент их группы, плечистый красавец с наглыми карими глазами, подошел к ним, расспрашивал о каникулах, громко смеялся, намекал Григорьеву, что как-нибудь в отсутствие Нины расскажет ему о летних своих похождениях — каких девчонок он успел поиметь, — а потом, вдруг, без всякого перехода стал спрашивать: что они думают о чехословацких событиях?

Нина ничего не ответила, только улыбалась. Она всё же удивительно умела не отвечать. А Григорьев откликнулся, ему хотелось поговорить об этой заварухе, такой шумной и такой непонятной. Ведь так и осталось неясным, зачем ввели войска. И вовсе невозможно было поверить, что чехи пытаются поджигать наши танки.

Неужели в Чехословакии всё позабыли? Ведь мы — их освободители! Был такой чудесный фильм — «Майские звезды», о сорок пятом. Советский танкист, которого трогательно играл Леонид Быков, погибал там в схватке с немецким автоматчиком, засевшим в пражском доме. Погибал потому, что не хотел стрелять из пушки и разрушать дом, в который вернулся из концлагеря измученный чех. На этой сцене все зрители плакали…

И еще: никак не взять было в толк новый, внезапно появившийся термин «средства массовой информации». То есть, понятно было, что он означает — газеты, радио, телевидение. Однако, почему всё время твердили о борьбе за средства массовой информации, о том, что враги стремятся их захватить и манипулировать сознанием народа? Получается, кто владеет средствами массовой информации, тот владеет и народом? Но ведь народ — не стадо, которое идет за дудкой пастуха, не граммофон какой-нибудь — поставь другую пластинку, другие гимны начнет выкрикивать. Ведь не только то важно, в чьих руках газеты, а и то, что в них печатают — ложь или правду. Есть же разница, люди всё равно поймут!

Коля Колпашов сперва слушал его с любопытством, но быстро заскучал, заторопился.

А Нина уже вечером, дома, вдруг сказала небрежно:

— Ты напрасно с Колпашовым полез в разговоры про Чехословакию. Ты разве не знаешь, что он стукач?

— Что за стукач? Какой стукач? — не понял Григорьев.

— Ну, говорят, в каждой группе есть кто-то, кто слушает, а потом докладывает. Даже не знаю, где — в деканате, в первом отделе или в парткоме. Говорят, что в нашей группе — Колпашов. Назначали их на втором курсе, и Коле предложили потому, что у него «хвосты» были, мог вылететь. А так — дали пересдать, оставили.