Прислонившись к раскаленной батарее парового отопления по-женски широким задом, глядя на морозные сквозняки, сочившиеся дымкой сквозь щели в дощатой стене, Сашка Линник рассуждал, слегка заикаясь:

— Тут, го-г-говорят, оклады вшивые, зато квартальные пэ-п-премии хорошие… Тут цэ-ц-цеха есть с вредностью. С пя-п-пятидесяти лет на пенсию мужчинам, а женщинам — сы-с сорока пяти.

Григорьев слушал его, посмеиваясь (надо же, сразу после института о пенсии думает!), и в то же время с легким уважением: чувствовалось в этом парне что-то цепкое, житейское, чем сам он, похоже, был обделен.

— Там в цэ-ц-цехе десять лет надо мастером по-п-поработать, — Сашка озабоченно качал головой. — Вредность, химия — че-чепуха, а вот с раб-ботягами дело иметь!..

Сашку Линника направили в технологический отдел.

— Шт-тампы, м-матрицы, — ворчал он, выходя от кадровички, — судьба м-механика.

А у Григорьева с моложавой, обильно раскрашенной кадровичкой разговор вышел совсем неожиданный. Больше всего ее заинтересовало, даже как будто обеспокоило, тонкое обручальное кольцо на его руке:

— Вы что, жениться уже успели?!

Григорьев только плечами пожал.

Кадровичка, словно не веря, быстро взяла его паспорт, одним движением, не перелистывая, раскрыла именно там, где стоял штамп о браке, потом заглянула на страничку — пустую — куда записывают детей.

— В двадцать лет теперь женятся! — не то с осуждением, не то с восхищением сказала она. И, подняв сильно подведенные глаза, нараспев произнесла напомаженным ртом: — О, поколение, как жить торопится!

— Так я же еще и чувствовать спешу! — отпарировал Григорьев.

Кадровичка засмеялась. Бегло просмотрела его диплом, направление на работу — и объявила:

— Заполняйте анкету! Пойдете в отдел Виноградова!

Виктор Владимирович Виноградов — крупный, красивый мужчина с холеным лицом и вьющимися волосами, пронизанными серебряной сединой (Григорьев потом удивился, узнав, что ему всего тридцать восемь лет), встретил его приветливо в своем крохотном, с вагонное купе, кабинетике:

— Рад познакомиться! Наконец-то кадровики мне парня выделили! А то, как приходят молодые специалисты, мне одних девиц присылают. Их только начнешь в курс дела вводить, они — бац, и в декрет. Ну а потом, с малыми детьми, какие из них работники… В командировки ездить можете?

— Могу, — ответил Григорьев.

— Очень хорошо! Ну что ж, устраивайтесь пока в общей комнате.

Григорьев был уже в этой «комнате», которую занимал отдел: несколько письменных столов впритык друг к другу, шкафы, набитые папками с документацией, шум, гам, непрерывные телефонные звонки и пулеметный стук пишущей машинки. После спокойных помещений кафедры, с бесчисленными приборами, с полками, ломившимися от научных книг, впечатление было убийственное. Он даже подумал не без самодовольства: «Мне-то что, я бывалый! А вот, если бы Нину прислали сюда, она бы в обморок свалилась».

— Отдельного стола выделить пока не могу, — Виноградов виновато развел руками, — попроситесь к кому-нибудь, посидите вдвоем. А месяца через два у нас Марина в декрет уйдет, вот стол для вас и освободится.

Григорьев вспомнил так и не встреченную им никогда беременную цеховую чертежницу Светку, на место которой поступил когда-то, и невольно улыбнулся.

Виноградов тоже улыбался. Его немного узкие, темно-блестящие глаза смотрели доброжелательно:

— Работой пока заваливать не буду, осваивайтесь понемногу. Вы — комсомолец?

— Да, конечно.

— Надо вам какое-то обязательство к столетию Ленина принять.

— Что же я возьму? — растерялся Григорьев.

— Да это неважно! — успокоил Виноградов. — Главное, чтобы отчитаться потом можно было. Вот возьмите, как молодой специалист, изучение изделий нашего отдела и сравнение с американскими. Всё равно вам с этого начинать. Потом напишете: выполнил, изучил. И кто проверит!..

Ну почему, почему 1970 год остался в памяти связан не только с чувством ожидания, но и с неким подобием водоворота? Самые разные струи вскипали в его воронке, всё перемешивалось — мелкое и значительное, — бурлило, растворялось, становилось одним течением.

Весной, — говорили, что впервые за советские полвека, — вышла большая пластинка Вертинского, и на несколько месяцев окружающий мир наполнился песнями совсем иной жизни, давно исчезнувшей в потоке времени, и внезапно ненадолго вынырнувшей из небытия.

Вечерами, когда он шел с работы, а в выходные дни с самого утра, — то там, то здесь, звучал из раскрытых окон удивительный голос, слегка грассирующий, переливавшийся оттенками, обыгрывавший каждый звук и превращавший каждую строчку в маленький спектакль:

Сегодня — наш последний день

В приморском ресторане.

Упала на террасы тень,

Зажглись огни в тумане.

Он приходил домой (если можно было считать домом очередную квартирку, которую они снимали) и сам ставил на проигрыватель эту пластинку:

Я знаю, даже кораблям

Необходима пристань.

Но не таким, как мы, — не нам! —

Бродягам и артистам…

Нина слушала. Ей тоже нравилось. А он наблюдал за ней. И нечто странное было в том, что им, оказывается, может нравиться одно и то же.

Шел телевизионный сериал «Адъютант его превосходительства» о бесстрашном красном разведчике (красавец-артист Юрий Соломин) в штабе Белой армии. Вечерами, в часы его показа, улицы заметно пустели.

На широком цветном экране в киноэпопее «Освобождение» появился Сталин. Он был не похож на свои портреты — седоват, полноват, старчески сгорблен. Говорил медленно, с казавшимся нарочитым грузинским акцентом. Усталый, рассудительный, советовался с маршалами. Он явно был не настоящим, однако протеста не вызывал, только любопытство. И еще — понимание, что это Сталин с одной только стороны, как бы в компенсацию за его поругание в хрущевские годы. Но когда он говорил о своем плененном сыне, отказываясь обменять его на Паулюса: «Я солдата на фельдмаршала не меняю!» — в залах кинотеатров вспыхивали аплодисменты.

Григорьев изучал альбомы чертежей и технологических процессов. То, что открывалось ему, вызывало еще большее смятение, чем теснота и галдеж в общей комнате отдела. Он читал: «Кисточкой нанести на поверхность заготовки слой клея, приложить картонную шайбу и прижать пальцами…», «Пинцетом натянуть проволочку и поднести паяльник…» И тут же, рядом, переводы американских статей и патентов, взятые в отделе информации, говорили о вакуумном напылении микросхем, литье из керамики, автоматической пайке. На сколько же десятков лет мы отстали?! А ведь приборы их отдела, как и американские, предназначались, в основном, для военной техники. Так как же газеты могли твердить о нашем стратегическом паритете с Америкой? Здесь, в альбомах, на желтоватых, пылящих бумажной пылью светокопиях, никакого паритета нельзя было высмотреть. Не получался паритет…