Я всё упираюсь, тогда он давай с другого бока: «У тебя отец воевал?» — «Воевал, — говорю, — немного, от Кавказа до Берлина». — «И я, — говорит, — воевал. Мы фашистов многолюдством победили, потопили их в крови своей. А теперь как быть? Если у нас компьютеров в пятнадцать раз меньше, чем у американцев?!» — Ну, а я говорю: «Мы же не на военную технику работаем, а на перспективу». — «Вот то-то, — кричит, — что на перспективу! Читал, какие у американцев планы по компьютерам на семидесятые годы? Они же хитрые, сволочи! Они сами воевать не полезут, раз теперь есть кого науськать! Представляешь, что будет, если нагрянет эта орда хунхузская, восьмисотмиллионная, да с американской техникой, с американскими инструкторами за спиной?! Нам что — опять, как в сорок первом, с трехлинейками на танки?! И крови своей уже не хватит потопить — их втрое, вчетверо больше навалится! Такого врага не знала еще Россия: чтоб и числом, и техникой превосходил!» — «А мы с вами, что же, — спрашиваю, — вдвоем всю Россию отстоим?» — «Ты, — говорит, — не язви. Если у нас в науке, в каждом месте, хоть по два, по три честных человека будут честно работать, — уже не пропадет страна… Подумай — такая тема у нас с тобой. До тебя еще не дошло, наверное, в какие ворота стучимся! Не дури, оставайся. Думаешь, я не понимаю, как тебе тут противно на многих смотреть? А ты — на меня смотри!»

Григорьев, с горчившим привкусом крохотного собственного опыта, чувствовал уже наивность в словах сердитого Колесникова. Но эти слова вызывали желание верить, желание заслониться их смыслом, таким понятным, от реальности. От незнакомого Григорьеву растоптанного Сашки, от довольных усмешек слишком хорошо знакомых «полубогов».

— Правильно! — сказал он. — Что бы ни было, а нам работать надо. Конечно, много мерзости повылезло, но сейчас не время обиды копить. Сам видишь, что делается. Если вправду нагрянут бывшие братья и будем воевать, всю эту дрянь сразу, как ветром разметет.

— Да я понимаю, — сказал Марик. — Я всё понимаю…

9

На смену автобусу, унесшему Виталия Сергеевича, подкатил внизу огромный, сверкающий «Икарус-экспресс» с надписью «Интурист». Затормозил немного в стороне от остановки городских автобусов, — и возле него немедленно начала скапливаться группа легко одетых людей без багажа. Даже издалека, сверху, были заметны седые волосы и лысины. Иностранцы, бизнесмены. Говорят, состарившись, удалившись от дел, они обязательно начинают путешествовать по свету.

Григорьев подумал: а я, когда состарюсь и удалюсь от своих дел, напротив, перестану путешествовать. Господи, это уже так скоро! Я выйду на пенсию через каких-то двадцать три года!.. Двадцать три года назад был шестьдесят первый: полет Гагарина, Хрущев, съезд, программа партии, строительство коммунизма. Я готовился в комсомол. Проклятая память, всё так ясно, как будто прожито вчера!

А ведь будущие двадцать три года — не то, что прошедшие. Мое время сжимается всё сильней, сильней. Этот срок промелькнет. И мне будет шестьдесят. Але будет сорок семь, на десять лет больше, чем мне сейчас. Но она этого еще не знает.

Как я стану жить в свои шестьдесят? Какая вообще будет жизнь?..

А от 1970 года осталось навсегда странное чувство — ожидания. Давно минули семидесятые, помнится о них всё до мельчайших подробностей. Но стоит из нынешней середины восьмидесятых оглянуться на оставшийся вдали рубеж позапрошлого десятилетия с прошлым, на тот водоворот, вскипевший в изломе течения от шестидесятых к семидесятым, — как сразу, необычным отголоском мелодии времён, возникает в душе ощущение какого-то начала. Снова кажется, будто десятилетие семидесятых — всё целиком — предстоит в будущем, нетронутое, готовое наполниться твоим смыслом.

Почему за столько лет, вопреки всему пережитому, не вытравилось это чувство? Да откуда оно являлось и на чем удерживалось уже тогда, после тех первых, еще наивных, но, быть может, самых болезненных разочарований? Как уживалось в душе с юношеским раздражением и отвращением?

Почему он испытывал его хотя бы на выпускном банкете в январе 1970-го, когда грохотала в ресторане оглушительная музыка и скакали в диком подобии танца раскрасневшиеся однокурсники и однокурсницы? (Сколько запоздалых романов скоропалительно раскрутилось в тот вечер!) Нина спокойно сидела рядом с ним и, слегка щурясь, поглядывала на пиршество. Ей не нужны были никакие внешние проявления веселья, она без того переживала свое торжество.

Назойливо вились вокруг и только что не жужжали, как мухи, подвыпившие «полубоги». Их как будто никто не звал на банкет, но они взяли и пришли. Григорьев подозревал, что их — тайком от всех — пригласила именно Нина. «Полубоги» много ели, громко провозглашали тосты, однако им никак не удавалось вытащить Нину из-за столика: муж не хотел танцевать, и она, как примерная супруга, с чуть высокомерной вежливостью всем отказывала.

А «полубоги» желали плясать именно с ней, ее неуступчивость их раздражала, им хотелось досадить Григорьеву. И один из них, полный, круглолицый, с круглыми и блестящими как шарики от подшипника глазами, всё тянулся похлопать его по плечу и спрашивал, злобно ухмыляясь: «А ты отчего такой грустный? Оттого, что нас покидаешь?»

В эдаком-то балагане — чувство ожидания?..

Должно быть, сохранялась еще в душе инерция движения. Давно ли были пятидесятые, «Середина века», воспетая Луговским, открытие большого мира, первые телевизоры, первые спутники? Давно ли казалось вершиной истории начало шестидесятых с первыми космическими полетами, быстродействующими ЭВМ, физикой элементарных частиц? А вот уже наплывали семидесятые. И представлялись они — как же иначе? — продолжением той же восходящей траектории. Представлялись космическими, электронными, компьютерными, атомными.

Висевший на кафедре транспарант — «Научно-технический прогресс — главный рычаг построения материально-технической базы коммунизма. Л. И. Брежнев» — вызывал усмешку. С материально-технической базой коммунизма, обещанной Хрущевым к восьмидесятому году, всё давно было ясно. И сам-то Брежнев, в отличие от Никиты человек скромный, не часто появлявшийся на публике, поминал эту базу, наверное, через силу. (А что делать, раз программа партии официально не изменена?) Но когда тот же Брежнев на съезде комсомола весной 1970-го объявил, что предстоящая пятилетка будет для страны пятилеткой полного технического перевооружения, это звучало уже как будто вполне серьезно.

Прав был, пожалуй, сердитый Колесников, когда кричал на Марика и велел не падать духом, а работать. Как бы ни воротило порой от грязи и дурости, надо уметь подняться выше этого. В любом случае, страна должна двигаться, развиваться. Ну, а в движении, наверное, всё можно преодолеть.

Впрочем, вспоминая о своей наивности в начале семидесятых, не стоит говорить от лица всего поколения. Кто-то из сверстников избавлялся от иллюзий и взрослел куда скорее, чем они с Мариком и Димкой.

В том феврале 1970-го вместе с Григорьевым оформлялся на работу по распределению Сашка Линник, выпускник машиностроительного института, высокий, полнотелый парень с маленькой белобрысой головой. Предприятие, куда они попали (по названию — НИИ с опытным заводом, по виду — просто старый завод с разбросанными на большой территории низкими, темными корпусами), находилось на дальней окраине Ленинграда. Отдел кадров и вовсе помещался в деревянном домике.