Моя страна сильно изменилась за прошедшие десять лет. Если улетала я из голодной Москвы, в которой большая часть жителей едва наскребала на хлеб, а меньшая – перепродавала друг другу советские заводы и фабрики и постреливала ночами из окон шикарных «Мерседесов», то теперь, приезжая навестить родителей, я оказывалась в городе, мало чем отличавшемся от уже знакомых мне европейских столиц. Машины, витрины, рекламы, кафе – все было примерно таким же и больше не сбивало с ног диким контрастом.

В один из дней этого моего добровольного изгнания с туманного Альбиона мы встретились на Чистых прудах с моим студенческим другом Стасом. Стояло пыльное московское лето, в воде перед нами плавали деловитые утки, дробя отражавшиеся в зеркальной поверхности силуэты старых домов. Стас, ставший за это время ведущим актером МХАТа, сильно изменился. В нем не было больше той юношеской легкости, скоморошестости, таких характерных для него раньше. Серьезные, глубокие роли, ежедневный труд – уж мне ли было не знать, как тяжела актерская профессия, – наложили свой отпечаток. И друг мой показался мне каким-то нервным, усталым, но в то же время по-прежнему обаятельным и внимательным. Он, как и в былые годы, слушал меня, смотрел весело, и все же в его глазах я, как и раньше, видела то странное, неуловимое, что смущало меня с первых лет нашего знакомства. Он будто бы все эти годы ждал от меня чего-то, а может, ждал подходящего момента, чтобы что-то сказать…

– Ты что же, все так же одна? – спросил он меня, закуривая. – Я думал, давно уже крутишь роман с каким-нибудь Джудом Лоу. Хотя нет, для тебя это мелковато – с каким-нибудь Джоном Фаулзом.

– Стас, Фаулзу семьдесят четыре года, – рассмеялась я. – Я, кстати, немного знакома с ним – пересекались на одном литературном мероприятии. Очень интересный человек, но я все же еще не настолько стара. И кстати, ты-то сам тоже до сих пор не женат, друг мой. Почему?

– А ты почему? – поддел Стас. А потом, помолчав, добавил, глядя мимо меня на круживший по воде подмокший стаканчик от мороженого: – Наверное, в итоге однажды мы с тобой все же женимся друг на друге.

– Это с чего такие выводы? – хохотнула я. – Звучит как-то обреченно.

– А видишь, мы ведь всех остальных попросту отпугиваем, – беспечно объяснил он и, откинув голову, выпустил в воздух струю сигаретного дыма. – Выхода нет, придется, в конце концов, удовольствоваться друг другом.

– Ладно, я дам тебе знать, если достигну крайней степени отчаяния, – подхватила шутку я. А отсмеявшись, добавила серьезно: – Стасик, ты приедешь зимой на премьеру моей пьесы?

– Конечно, – кивнул он, протянул руку и дотронулся до моих волос. Глаза его как-то странно потемнели, зрачки дрогнули.

– Ты чего? – отшатнулась я.

– Ничего, – он улыбнулся, дернув уголком рта, отвел руку и продемонстрировал мне лежащую на ладони тополиную пушинку. – Вот. В волосах запуталась.

В Англию я вернулась через неделю. За это время Роберт оборвал мне телефон, допрашивал, куда я пропала, рассыпался в комплиментах моей пьесе и требовал, чтобы я как можно скорее вернулась в Лондон, потому что начинается кастинг и я должна участвовать в утверждении актеров.

Когда я прилетела, над аэропортом Хитроу бушевала дьявольская гроза. Молнии раскалывали небо надвое, сыпали синеватыми вспышками. Гневно грохотал гром, а стекла в зале прилета заволокло пеленой воды. Просто поразительно было, как пилоту удалось в этой вакханалии посадить самолет.

Я взяла чемодан с конвейера, пошла к выходу, и вдруг передо мной откуда ни возьмись вырос Генри. Непривычно мрачный, осунувшийся, он молча отобрал у меня чемодан и повел к припаркованной на подземной парковке машине.

– Как ты узнал, когда я прилетаю? – спросила изумленная я.

– Роберт, – сухо бросил он.

Движения его были странно резкими, под скулами играли желваки, и я не сразу сообразила, что Генри в ярости. Таким я его еще не видела.

Мы выехали с парковки, в лобовое стекло сразу ударила вода – дождь поливал как будто бы не каплями, а лился сплошным потоком.

– Как из ведра, – сказала я по-английски и тут же пояснила: – Это у нас так говорят, а у вас – кошками и собаками.

Генри как-то весь дернулся, скривился, словно мои слова чем-то раздражили его, и вдруг заговорил негромко:

– Влада, мне пятьдесят лет.

– Я знаю, – удивленно отозвалась я.

– Не перебивай, – поморщился он. – Я немолод, и у меня нет времени играть в игры. Предполагаю, что я тебя чем-то обидел, потому ты и сбежала вот так. Пожалуйста, объясни мне, что произошло.

Ох. Такого поворота я никак не ожидала. Что я могла сказать ему? Что самым нелепым образом влюбилась в него и так испугалась своих чувств, что предпочла удрать от них куда глаза глядят? В замешательстве, я не нашла ничего лучше, чем пробормотать какое-то пошлое:

– Дело не в тебе, дело во мне.

Что, кажется, только сильнее его разозлило.

– Послушай меня, – перебил он. – Я буду откровенен с тобой. За эти месяцы… Мне показалось, будто между нами возникло что-то. Связь, душевное родство. Я… ни к одной женщине не испытывал таких чувств, как к тебе. И уже не испытаю, это очевидно. До недавнего времени мне казалось, что и я тебе… интересен. Если это не так, если я ошибся, если тебя как-то покоробило мое отношение… Я прошу тебя дать мне честный ответ, потому что для всех этих экивоков у меня уже просто нет времени.

– Господи, Генри, я… – с трудом начала я.

Он обернулся ко мне, в глазах его отражались вспыхивавшие молнии, губы были напряженно сжаты. Перед лобовым стеклом мелькнули огни фар, резко завизжали тормоза.

– На дорогу смотри! – испуганно выкрикнула я.

Генри с силой выкрутил руль, резко сдал в бок и затормозил у обочины. А затем снова обернулся ко мне, сжал в ладонях мои заледеневшие руки.

– Влада, ответь мне! – потребовал он.

А я, не в силах больше бороться с этой не ко времени накрывшей меня страстью, сама потянулась к нему, прикоснулась губами к его губам и ощутила на них привкус дождевых капель. Генри, глухо застонав, подался ко мне, схватил за плечи, смял, запустил подрагивавшие пальцы в волосы и теперь поцеловал уже сам, настойчиво и страстно.

В стекла машины дробно барабанил дождь, пахло озоном, электричеством, и в частых вспышках молний мне были видны лишь расширившиеся зрачки Генри и его раскрасневшиеся скулы.

В январе на премьеру моей пьесы прилетел Стас. И, поймав меня в зале перед началом спектакля, расцеловал в обе щеки и спросил с привычной насмешкой:

– Ну что, ты уже достигла крайней степени отчаяния? Готовить мне место в паспорте?

И я, рассмеявшись беззаботно, отозвалась:

– Стас, дорогой, ты же знаешь, как мне всегда мечталось примазаться к аристократической фамилии. Так вот, можешь меня поздравить, я выхожу замуж за сэра Генри Кавендиша.