улица не шла. Справа – обрывистый берег Малтата. А за Малтатом – лес, лес, лес. А еще дальше – аквамариновая синь тайги.

– Боже ж мой, кабы на Вукраине було стико лесу! Вы, одначе, пиляете такой лес на дрова?

– Еще толще пилим, – ответил Степан. – Двухметровой поперечной пилой. Еле отвалишь чурку.

– Чурку? Шо за чурка?

Степан усмехнулся и показал руками, что значит отвалить от бревна чурку.

– Леша, разумеешь?

– Разумею.

– Добже. Учись балакать по-сибирски. – И опять спросила: – А лесничий не жалкует?

– На колхозной земле лесничих нет. А земли у нас вот такой, какую видишь, – с лесами, реками, оврагами, горами, пашнями, лугами, поймами – семнадцать тысяч гектаров. Есть где развернуться. Ты еще познакомишься с Сибирью, а сейчас – пойдемте.

Прошли в просторную ограду с тесовыми поднавесами, двумя амбарушками и частоколовой изгородью огорода. В стороне, у огорода, рядки пчелиных домиков. Пестрая однорогая корова с опустившимся чуть не до земли выменем и свисающим морщинистым подгрудком, стоя в затенье, переминала жвачку, сонно скосив на пришлых меланхолический желтоватый глаз. От крайней амбарушки, гремя кольцом по проволоке, черным клубком выкатился кобель – и тут же попятился от взгляда Степана.

На крыльцо вышла Аксинья Романовна, еще ядреная, но поотцветшая, с остреньким носом на плоском, как перезревший табачный лист, желтом лице.

Скрестив руки на груди, вычертив губы в тоненькую линеечку, Аксинья Романовна стояла на возвышении крыльца, как комбайнер на штурманском мостике, взирая на гостей настороженно и подозрительно. Она уже знала, что за кралю ведет в дом Степан Егорович! Вся Белая Елань только об этом и говорит сейчас.

– Гостья? – медью звякнул голос Аксиньи Романовны.

– Моя жена. Мелентина Шумейка. Приехала ко мне из Полтавы. И вот – сын мой, Леонид. Война нас растолкнула, и вот – съехались теперь.

Аксинья Романовна выпрямилась, как вязальная спица, и – хоть бы слово – ни здравствуй, ни прощай. Еще тоньше вычертила линию скупых губ, посунулась в сторонку, пропуская Шумейку с сыном и Степаном в избу. Успела глянуть на невестку сверху вниз, посмотрела на икры – не понравились: как сточенные! И вся будто сухостоина – ни грудей, ни живота. В лицо не взглянула. Найдя заделье, чертыхаясь, протопала вниз, влетела в амбарушку, перевернула мигом порожнюю бочку, приготовленную к замачиванию в речке, сдвинула тяжелый станок, на котором Егорша мастерил ульи, еще что-то хотела сдвинуть, но, всплеснув руками, так громко выругалась, что Черня, поджав хвост, поспешно заполз под амбарушку.

– До-ока-ана-ют меня! До-ока-анают!

Долго кипела Аксинья Романовна. Вот, оказывается, что за Шумейка припожаловала! Змеища, не баба. Она ее непременно выживет. Не сегодня, так завтра. Пигалица какая-то, не баба. То ли дело Агния Аркадьевна!

Степан позвал в дом. Аксинья Романовна помешкала, поостыла и взошла на крыльцо и в избу деревянным шагом:

– Чо звал-то?

Взгляд сына, такой же тяжелый, как и у отца, Егора Андреяновича, укоротил без слов.

– Доконаете вы меня с отцом, – скрипнула натруженным голосом. – Доконаете! Тот, старый кобель, чтоб ему треснуть, вечно стригет глазами по бабам, да ты еще! Когда насытитесь?

– Молоко у нас есть?

– Откель! Не доила еще.

– Обеденное?

– Посмотреть надо.

– Степа! У меня е гроши. Сходи купи.

– Тут на гроши молока не продают, – скрипнула Аксинья Романовна.

– Не жадничайте, – Степан покосился на мать.

Аксинья Романовна, как и все ее сестры, слыла на деревне скопидомкой, нехотя вышла из избы и вскоре принесла из подвала кринку снятого молока. Степан взял, попробовал, посмотрел на мать из-под бровей, толкнул ногой дверь и, не размахиваясь, запустил кринкой в открытую дверь. Молочная дорожка пролегла от порога до крыльца.

– Ах, леший!..

– Тут не свиньи. Пойлом не потчуй.

И сам пошел за молоком.

Шумейка подошла и села на лавку рядом с Аксиньей Романовной. Ту так и передернуло. Посунулась к столу и, вперив взгляд в стол, простонала:

– Робишь, робишь, и свой же тебя, осподи! Хоть бы смерть! Окаянная жисть! Ишь, снятое молоко не пондравилось! Какое же пить? С чего брать сливок? Сметану? Масло на сдачу?

Рука Шумейки легла на плечо Аксиньи Романовны.

– Ты чо оглаживаешь? Я не корова – не доюсь! – И, встав, пересела подальше от Шумейки.

Степан сам вынул из печи чугун со щами, тушеную картошку в утятнице, пригласив мать пообедать вместе, и, получив отказ, перенес снедь в горницу, и там пообедали с Шумейкой. V

Аксинья Романовна вышла в ограду и дотемна провозилась у пчел, то расширяя летки, то сужая, то смотрела, не лезут ли прилетные воровки-осы. Тут и встретилась с невесткой Мызниковых. Потом подошли сестры: Марья Романовна и Анна Романовна с Марией Спиваковой. Сколько они уж повздыхали, покляли всех незаконных жен, что таскаются к чужим мужьям через весь свет! И вот еще что надо заметить: все сестры Аксиньи Романовны неудачливы в браке. Слов нет, бабы работящи, проворны, заботливы, припасливы, а мужья бегут от них, как от чумных.

Вечером у Степана побывали Вихров-Сухорукий с Пашкой Лалетиным.

Пашка Лалетин за все время, покуда был в избе, глаз не сводил с Шумейки. Разговорился, в расспрос ударился, да Степан незаметно одернул его. Вихров, наоборот, ни разу не взглянул на Шумейку, будто ее и в избе не было.

Поговорив о новом назначении Степана, ушли вместе, оставив свиток махорочного дыма. И сразу же, словно сороки-белобоки, в избу с двора поналетели бабы с ахами, охами, судами да пересудами. Шумейка отсиживалась в горенке, как медведица в берлоге, обложенная охотниками.

– Вот уж не повезло Агнии!..

– Горемычная головушка! То Демид мутил ей голову, то Степан…

– Так уж повелось, Романовна. Столкнулся в проулке – вот те и сошлись… до первой оглядки.

– Ни сыт ни голоден.

– Воля портит – неволье учит.

– Лизка-то Ковшова разошлась с Ветлужниковым.

– Нноо?

– Ей-бо!

– Хворостылевы вечор передрались. Из-за Груньки-срамницы.

– И, бабоньки!..

И почему-то все захохотали. Заговорили все враз, не разобрать, кто о чем.

– Осподи, сколько я намыкалась с самим-то, а тут и сынок попер в его кость! Ить, кобелина треклятый, всю жисть рыскает, что волк. От него и Степка набрался.

– Не велика беда, коль влезла коза в ворота. Можно и от ворот указать поворот.

– Она-то где?

– Хоть бы посмотреть, что за птица.

– В горнице отсиживается, чтобы ей там околеть!..

Распахнув филенчатую дверь, Шумейка вышла в избу с Лешей. Мальчик задержался в дверях. Бабы, рассевшиеся по лавкам и у застолья, зашевелились, но ни одна не растерялась. Вот уж любопытству утеха! Сама вышла. А ведь слышала, поди, как перебирали ее косточки? Молодка с характером. Две Романовны – Мария и Анна, еще не видевшие пришлую злодейку, так и впились в нее колючими буравчиками. Аксинья Романовна, привередливо поджав губы, смотрела в пол, держа на коленях серого кота. Мария Спивакова повела черным глазом по Шумейке и облегченно вздохнула: ей нравились смелые женщины. Такая живо отошьет! Афоничева Анютка, ширококостная, белая, с круглым, как зарумяненный блин, лицом, щелкая кедровые орехи и складывая шелуху в подол, первая заговорила:

– Сразу видно нездешнюю. У нас бабы крупные.

– И, крупные! Есть и пигалицы.

Шумейка посунула ногою табуретку и села насупротив двух Романовн.

– Леша, це тетеньки дюже добрые. Глянь, как они лузгают орехи.

Мария Спивакова громко захохотала и, подойдя к Леше, заглянула ему в глаза:

– Так и есть, Степановы!

По избе метнулся шумящий вздох трех Романовн. Снежкова и Афоничева хихикнули, невестка Мызниковых подтверждающе кивнула льняной головою.

– Ишь какой видный парень-то! – сказала она.

– Он же в породу Вавиловых, – напомнила Мария.

– Лицом-то вылитый Степан, – сказала Ирина Мызникова, сестра Марии Филимоновны, привередливо выпятив губы и надув толстые щеки.

– Ишь как!

– Примерещится же!

– Да ты взгляни! Глаза-то, смуглявость, брови – чьи? Все Степаново!

Аксинья Романовна ругнулась на кота, сбросила его с колен, сунулась в куть, что-то там передвинула, заглянула в цело, вытерла руки о фартук и нырнула в сенцы за корытом. Приспичило белье замочить.

VI

По осени падает лист – с желтинкой, с красноватыми прожилками, словно в листьях позастыла кровь; багряный, будто жженный в гончарне, жухлый, оранжевый. Ветерок отряхивает деревья от летних нарядов, а зимою, когда дуют с Белогорья ледяные ветры, голые сучья постукивают друг о дружку, как костями.

Осень – пора увядания.

Так и прожитая жизнь Агнии. Много опало листьев, а все жадное сердце чего-то ищет, ждет,