«Да ведь он – сущий дикарь!» – сказала Тацуко после этого инцидента, и Хироко до сих пор помнила негодование, сквозившее в этих словах. Как же могло случиться, что она влюбилась в Ацускэ? – недоумевала Хироко, однако, зная характер сестры, она понимала, что раз уж та полюбила, то пылко, по-настоящему. Тацуко пошла в покойного отца, и если чему-нибудь отдавалась, то всей душой. Взять хотя бы её занятия живописью – она окунулась в них с такой одержимостью, какой близкие в ней даже не подозревали. Каждый день, кокетливо зажав под мышкой ящик с красками, она отправлялась в академию – ту самую, в которой учился Ацускэ. И каждую неделю на стене её комнаты появлялась новая картина. Это были небольшие полотна, в основном погрудные портреты или пейзажи с изображением европейских замков. В последние месяцы перед свадьбой, особенно долгими осенними вечерами, Хироко за полночь беседовала с сестрой в этой увешанной картинами комнате. Тацуко увлечённо рассказывала ей о Ван Гоге, Сезанне. Говорили они и о новой пьесе Мусянокодзи Санэацу. Нельзя сказать, чтобы Хироко была совершенно равнодушна к живописи и литературе, но в то время все её помыслы были сосредоточены на предстоящем браке и новой жизни, не имеющей отношения к искусству. Именно об этом размышляла она, глядя на заключённые в рамки картины: натюрморт с разложенными на столе луковицами, портрет девочки с забинтованной головой, пейзаж с изображением картофельного поля на фоне тюремной стены…

– Что это за стиль, в котором ты пишешь? – поинтересовалась однажды Хироко.

Она до сих пор помнила, как рассердил сестру этот вопрос. Впрочем, гневная реакция Тацуко была для неё не редкостью. Они часто расходились во мнениях – не только в вопросах искусства, но и в чисто житейских делах. Однажды поводом для размолвки послужила всё та же пьеса Мусянокодзи. В ней рассказывалось о девушке, которая, жертвуя собой ради ослепшего брата, выходит замуж за нелюбимого человека. Посмотрев театральную постановку этой пьесы (чтение романов и пьес наводило на неё скуку), Хироко сказала, что ей совсем не симпатичен образ брата-художника. Потеряв зрение, он, дескать, вполне мог стать массажистом или ещё кем-нибудь, вместо того чтобы принять жертву сестры. «Это, – заявила она, – самый настоящий эгоизм».

В противоположность ей Тацуко с сочувствием отнеслась и к герою пьесы, и к его сестре. Она заявила Хироко, что та ничем не отличается от обывателей, ради собственной потехи превращающих высокую трагедию в фарс.

Подобные перепалки неизменно заканчивались ссорой. И первой всегда надувалась Тацуко, вызывая в Хироко чувство собственного превосходства. Это чувство проистекало от сознания, что она лучше сестры разбирается в людях и в отличие от неё не находится во власти ложных идеалов.

«Сестричка, хотя бы на этот раз постарайся быть для меня просто старшей сестрой, а не мудрой наставницей, как всегда». Хироко уже в третий раз вспомнила эту фразу из письма сестры, как обычно, густо испещрённого выведенными тонким пером знаками. Однако о своих отношениях с Ацускэ Тацуко почти ничего не сообщала, лишь настойчиво повторяла, что они любят друг друга. Разумеется, Хироко пыталась прочесть между строк, как далеко они зашли в своих отношениях. Кое-что в письме её настораживало; впрочем, по зрелом размышлении она решила, что скорее всего её подозрения беспочвенны. С невольным раздражением она представила себе меланхоличного Ацускэ. Ей даже показалось, что она чувствует исходящий от него особый запах, напоминающий запах сухого сена. Чутьё подсказывало ей, что мужчинам с таким запахом свойственны низменные, животные инстинкты. Хироко сделалось не по себе при одной мысли о том, что её целомудренная сестра может стать женой такого человека.

Мысли Хироко беспорядочно перескакивали с одного на другое. Она посмотрела в окно вагона. Поезд только что миновал границу префектуры Мино и теперь мчался над ущельем в префектуре Ооми. Между зарослями бамбука и криптомерий мелькали опушённые белыми цветами деревья сакуры. «Здесь, должно быть, намного холоднее, чем у нас», – подумала Хироко, вспомнив, что в Арасияме цветы сакуры начали уже опадать.

По приезде в Токио Хироко не сразу улучила момент для разговора с сестрой. Он состоялся лишь на второй или третий день, когда около десяти часов вечера сёстры вернулись с празднования золотой свадьбы деда. В комнате Тацуко, как и прежде, стены были увешаны картинами, а лампа под жёлтым абажуром, стоящая на круглом столике, светила в точности как два года назад. Переодевшись в ночное кимоно, Хироко набросила на плечи парадную накидку с гербами и опустилась в кресло рядом с круглым столиком.

– Давай я налью тебе зелёного чая, – нарочито серьёзным тоном проговорила Тацуко, усаживаясь напротив сестры.

– Нет, спасибо, не хочу.

– Тогда, может быть, чёрного чая?

– Да нет, я уже напилась. Расскажи лучше, как у тебя дела, – беззаботно сказала Хироко, глядя сестре в лицо. Под этим беззаботным тоном она пыталась скрыть владеющие ею чувства: и любопытство, окрашенное довольно сложными оттенками, и осуждение, и сочувствие. Кроме того, ей не хотелось, чтобы сестра ощущала себя словно подсудимая на допросе. Однако, как ни странно, Тацуко держалась совершенно спокойно. Если что-то и казалось в ней необычным, то лишь едва заметная тень насторожённости на её смуглом лице.

– Да я и сама хотела с тобой поговорить, – откликнулась она.

В глубине души Хироко почувствовала облегчение оттого, что пролог оказался таким кратким. Но Тацуко неожиданно умолкла. Хироко расценила эту паузу как желание собраться с мыслями перед трудным разговором. Понукать её было бы немилосердно. К тому же нерешительность сестры доставила Хироко удовольствие. Откинув на спинку кресла голову с завитыми по европейской моде волосами, она вдруг без всякой связи с предыдущим воскликнула:

– Надо же, стоило мне сесть в это кресло, и я почувствовала себя так, будто вернулась в прошлое!

По-детски растроганная собственным признанием, Хироко обвела глазами комнату. И кресло, и лампа, и круглый столик, и картины на стенах были в точности такими, какими запечатлелись в её памяти. И тем не менее что-то здесь изменилось. Но что именно? Хироко неожиданно поняла, что перемена связана с картинами. Натюрморт с разложенными на столе луковицами, портрет девочки с забинтованной головой, пейзаж, изображающий картофельное поле на фоне тюремной стены, словно куда-то вдруг исчезли. Вернее, даже не исчезли, а поблёкли, растворившись в лучах какого-то мягкого света, которого она не замечала два года назад. Внимание Хироко привлекла висящая напротив неё небольшая картина. На ней был нарисован сад. Несколько деревьев со стволами, покрытыми коричневым мхом, ветки цветущих глициний, виднеющийся за деревьями пруд… Вот и всё, но от этой картины исходило удивительное нежное сияние.

– Это тоже твоя работа, там, на стене?

Не оборачиваясь, Тацуко