Ему нехорошо, сообразил он. Сердце громыхало в груди, голова кружилась от разреженного воздуха горы Каф, нарастала высотная мигрень. Затем мысли обратились к его утраченному ремеслу, которое казалось уже целиком его утраченным «я», к вилле Ла-Инкоэренца, столь прекрасной, пока не обрушилась буря, он вспомнил свои занятия – копать, полоть, сажать, подстригать изгороди, вспомнил битву с сурками, поедавшими рододендроны, торжество над древесными паразитами, строительство лабиринта, камень на камень, крупный пот на лбу, счастливая усталость тянет мышцы, дни славной работы в солнце, и в дождь, и в мороз, зимой и летом, один жаркий день за другим, снегопад за снегопадом, тысяча один акр, лиман, холм, где его жена лежала под колышущейся травой. Ему хотелось вернуться назад, в пору невинности, до того, как удары молний и небывалости разрушили мир. Ностальгия – вот как назывался его недуг.

Он томился по своему дому, затерянному не только в пространстве, но и во времени. Дом тоже постигла небывалость, и он нуждался в выправлении. Голубой Жасмин и сестра Альби, Оливер Олдкасл и Госпожа Философ – все они остались висеть в лестничном проеме в том «Багдаде» (без h), словно замерший кадр мультфильма, нужно было вновь запустить эту пленку. К двум из этой четверки он был привязан, а двое стали ему врагами, но все четверо заслуживали спасения, избавления от небывалостей, и город тоже, и страна, и весь человеческий мир. Потайной край с замками-полумесяцами, охраняемый всполохами молний, эта притча о влюбленных джиннах и умирающих царях, колдовские шкатулки, разматывающие повесть за повестью в ловких руках шпиона – все не по нем. Он обитатель нижнего мира, довольно с него волшебных высот.

И мы, оглядываясь, видим его словно бы на огромном расстоянии, погруженного в свои фантазии, застывшего в неподвижной живой картине из трех фигур: там тоже нелегко сколько-нибудь отчетливо разглядеть его среди укутанных тучами башен и дивных дворцов. Нам тоже хочется поскорее вернуть его на Землю, вместе с новой возлюбленной, пусть она и джинния. История их любви – а это была, пусть и быстротечная, но история любви – внятна лишь нам, обитателям нижнего мира. Там, наверху, это было нечто легковесное, летучее, как сон. Та подлинная история любви, та, у которой есть в наших глазах смысл и вес, явится, облаченная в войну. Ибо наше будущее тоже, в том месте, в том прошлом, постигла небывалость, и мы, родившись намного позже и о том размышляя, понимаем, что не стали бы теми, кто мы есть, не вели бы ту жизнь, какой мы живем, если бы эти двое не вернулись на Землю, чтобы все исправить, то есть исправить настолько, насколько это возможно, если, конечно, мы живем в правильном времени, как мы утверждаем, а не просто в другой разновидности неправильного.

От китайской шкатулки в нарастающем безумном ритме отшелушивался слой за слоем, и каждый раз новый голос принимался рассказывать новую историю, но ни одна история не добиралась до конца, потому что шкатулка набредала в незаконченной истории на очередную вставку, покуда не стало казаться, что к подобным отступлениям и сводится принцип мироздания, что единственный подлинный сюжет – то, как сменяются сюжеты, а как жить в безумии, где ничто не остается самим собой долее пяти минут кряду и ни один рассказ не будет завершен, какой может быть тут смысл – лишь абсурд, бессмыслица и может стать единственным смыслом, за который уцепишься. То это был рассказ о городе, в котором люди перестали верить в деньги, они продолжали верить в Бога и страну, потому что истории о них казались надежными, но кусочки бумаги и пластика, разумеется, не имели никакой цены; и тут же внутри этой истории началась (но тоже не продолжилась) история мистера Икс, который, проснувшись однажды утром, вдруг по неведомой причине заговорил на языке, никому из окружающих невнятном, и язык менял его характер, всю жизнь мистер Икс был человек угрюмый, а теперь, чем непонятнее становилась его речь, тем охотнее он болтал, смеясь и жестикулируя, поэтому люди стали относиться к нему гораздо лучше, чем в пору, когда хорошо понимали его слова; и только история сделалась интересной, как со шкатулки сдуло еще слой, и сюжет поменялся вновь.

И мы, вспоминая, словно бы видим, как пришла в движение застывшая живая картина: яркой вспышкой взметнулись попугаи с балкона замка на краю мощенного мрамором двора, усилился аромат белых лилий в дыхании ветерка, что колышет наряд принцессы, а где-то в отдалении послышалось сладостное томление деревянной флейты. Принцесса вырывается из объятий Джеронимо, тычет пальцем в шкатулку, с которой слетает очередной слой, и валится на пол, обеими руками зажимая уши, и шпион Омар тоже падает, его тело сотрясается в конвульсиях, и только Джеронимо Манесес ничего не слышит, ничего не ощущает, видит только, как бьются в судорогах джинн и джинния, и в этот момент, согласно нашим хроникам, он явил присутствие духа – от чего целиком зависело будущее, его будущее и наше, – схватил китайскую шкатулку, выбежал с ней на тот балкон, с которого открывался вид на склон Кафа, и со всей силы запустил смертоносной игрушкой высоко в пустоту небес.

Секунду спустя Дунья и Омар очнулись и поднялись с пола. Благодарю тебя, сказала Дунья мистеру Джеронимо. Ты спас нам жизнь, и мы у тебя в долгу.

В такие моменты джинны ведут себя в высшей степени церемонно. Таков их обычай. Если кто-то оказал джинну услугу, тот должен отплатить ему ответной. В этих вопросах джинны до педантичности корректны даже с любимыми. Вероятно, Дунья и Омар даже поклонились Джеронимо Манесесу, потому что этого требовал обряд, но на сей счет хроники молчат. Если они так поступили, то Джеронимо, сильный сдержанный тип, был, конечно, смущен таким жестом.

– Я разгадала проклятье, – сказала Дунья. – Поспешим к моему отцу, я постараюсь разрушить чары.

Едва эти слова сорвались с ее уст, как раздался громкий шум.

В последний миг своей жизни владыка горы Каф открыл глаза и в предсмертном безумии потребовал книгу, которая никогда не была написана, а затем принялся зачитывать вслух ее невидимые страницы, словно они открывались у него перед глазами. То был отчет о посмертном споре между философами Газали и Ибн Рушдом, который вспыхнул спустя столетия после их смерти, когда джинн Зумурруд и родная дочь Шахпала, она же Небесная Джинния, Дунья, Принцесса Молний, вздумали их реанимировать. Могущественный великан Зумурруд, пробудивший Газали в могиле, враг Шахпала, был вне пределов досягаемости, но почерпнув в словах, таинственно истекавших из его собственных уст, знание, что его дочь тоже осмелилась шутить с жизнью и смертью, старый монарх в агонии испустил гневный рев такой силы, что гобелены сорвались со стен в его спальне и мраморный пол расселся, трещина извивающейся змеей поползла от кровати к ногам принцессы, возвестив ей о смерти царя. Она помчалась к другому концу этой трещины как могла скорее, оставив Джеронимо Манесеса далеко позади, и к тому времени, как он в свой черед добрался до царской опочивальни, принцесса уже во весь голос выкрикивала спасительное заклинание в ухо отца, но было поздно.

Владыка горы Каф навеки покинул Перистан. Симург взлетел с обычного места, со столбика кровати, и загорелся. Прислужники во дворце смерти – ни одному из них не доводилось прежде видеть смерть джинна, не говоря уж о смерти царя – принялись на разные лады выражать скорбь и, несомненно, раздирали на себе одежды и рвали волосы, однако, при всем тщательном соблюдении верноподданнических завываний и не забывая бить себя в грудь, не упустили поставить новую царицу в известность о том, что сердце владыки напоследок разбило известие о ее проступке. Она подняла мертвеца из гроба, деяние, выходящее далеко за пределы допустимого даже для джиннов, и если, с одной стороны, этим она доказала свою редкостную и грозную мощь, то с другой стороны, совершила тяжкий грех и знание об этом прискорбном грехе стало последней каплей, доконавшей Шахпала. Итак, его смерть отчасти и на ее совести, вот что хотели почтительно донести до сведения новой царицы придворные, разумеется, склоняясь перед ней, опускаясь на колени, прижимаясь лбом к полу и воздавая все почести, какие подобает воздать новой повелительнице, и все же так оно и есть, бормотали они, свидетельством тому трещина в полу, что ни на миг не прерываясь устремилась прямо к стопам виновницы.