я надеялся на ответ, но и промолчать не мог. Я не знал Обержина или его семью, но такие вещи, как чуждость кого-то лично мне, меня в принципе редко останавливали.

Энтроп скрестила руки на груди. Браслеты, сойдясь, издали тихий чистый звон металла.

– Даже если бы лапласы пропустили через себя массивы знаний госпожи-старшего-председателя, как принято делать по глобальным вопросам, это ничего не дало бы. С детьми что-то сделала психически нездоровая мать.

Энтроп по-прежнему смотрела на Лака Бернкастеля. Однако в голосе ее не прибавилось резкости или раздражения, созвучного искреннему совету идти по своим делам. Ну, я и не пошел:

– Проблемы Охры-Дей действительно мешают?

Эдлена Скрижальских повела плечом:

– Разум – инженерное решение. Он математичен по сути. Психические расстройства дезинтегрирует систему стимул – реакция, и одно перестает следовать за другим. Это разрушает причинность, базу для расчетов. Чтобы найти младших Обержинов, нужно считать без данных. Это не наш профиль.

Я помолчал, затем уточнил:

– Что значит считать без данных?

Энтроп тоже помолчала, затем ответила:

– Это значит воображать.

Я оглядел людей перед трибуной, на первый взгляд отличавших от людей по периметру лишь качеством и цветом одежды. Я надеялся, что хотя бы паре из них тонущий камень был важнее кругов на воде.

– Мы знаем, что они живы. Но для системы два незрелых детских разума – ничто. Мартышки. Наблюдатель с созревшей префронтальной корой мог бы помочь, но там, где они сейчас, наблюдателей нет. Они одни. И…

Эдлена Скрижальских хотела сказать что-то еще, но не успела, потому что мы оба услышали голос за спиной:

– Когда у Бернкастеля спросили, кому это по-настоящему выгодно, признаться, я был готов услышать твое имя, Эдлена.

В словах не сквозило ни насмешки, ни враждебности – по правде, я вообще не услышал эмоций, – но энтроп ощетинилась так, будто по ней прошлись гвоздезабивным пистолетом. Я обернулся, догадываясь, что это тот самый претендент, о котором ночью говорил Влад – фаворит госпожи-старшего-председателя. И за нами действительно стоял мужчина. Он был не один. Я посмотрел на его спутницу и ничего не понял.

– После твоего, Роман, – процедила Эдлена Скрижальских.

– Как всегда, – ответил он ровно, констатируя факт. – Только после моего.

Дело было не в нем. То есть еще как в нем. Восемь лет в нем, двадцать одну встречу в нем, – но прямо сейчас меня убил взгляд его спутницы. Он был как у сорвавшего в пропасть альпиниста.

– Миша? – выдохнула Криста, стоя рядом с собственным отцом.

Нет, подумал я. Нет. Ей незачем здесь быть.

Ой ли, донеслось из глубин белых коридоров, ты же сам убедил ее написать ему.

Он был невысок, но гипнотически внушителен, и выглядел как человек, имеющий все. Деньги, власть, шанс и желание тягаться с естественным ходом вещей. Прежде мне казалось, что Криста с мамой были похожи как две капли воды – из-за волос, пружинистых и рыжих, ряби веснушек на лице. Но от отца ей досталось не меньше: поздняя осень во взгляде и профиль, от подбородка до лба. Сходство, выточенное из кости.

– Вы знакомы? – без выражения спросил он.

– Да, – ответила Криста с вызовом. – Это Михаэль, сын военного врача. Я рассказывала.

Ее отец смерил меня равнодушным взглядом:

– О, ты существуешь.

Под локтем он небрежно держал толстую пластиковую папку. Она была цвета дождевика, стекающего по спинке барного стула, цвета мимоз на больничном подоконнике – канареечно, солнечно желтая.

– Я считала, у тебя только сыновья, – донесся голос Эдлены как из-за стены.

– Да, – откликнулся отец Кристы. – Ты считала.

Кажется, она сказала что-то еще. Потому что я увидел протянутую к Кристе руку, и та, поколебавшись, ответила:

– Криста Верлибр.

– Не Гёте?

– Гёте ты посчитала бы правильно.

Ее, подумал я. Это была ее папка. С медицинскими заключениями мамы. В руках отца, претендующего на место Яна Обержина в наблюдательном совете. Но эта цепочка не должна была собраться. Звеньям этим нельзя было соприкасаться. Два мира, в одном из которых мы пытались спасти Минотавра, а в другом Аделине Верлибр требовалась операция, ничто, никак не должно было связывать…

Для нас это по-прежнему торги.

Я видел ее глаза. Как они блестели. Как густо она закрасила черным опухшие веки. Криста простужена, понял я. Температура в пятницу, вспомнил я. Она что-то спрашивает, осознал я – и подал самый ненавистный, ровный, ничего-не-значащий голос:

– Прости, что?

Она принужденно улыбнулась:

– Я спросила, что ты здесь делаешь.

– Мой отец работал с Яном Обержином, – кажется, ответил я.

Криста покосилась на трибуну.

– Он здесь?

Я ответил:

– Нет.

Тогда она спросила:

– А Ариадна?

Я спросил:

– При чем тут Ариадна?

Она сглотнула.

– Ты давно не бываешь один.

До того я слышал все с огромным запозданием, но этот вопрос перезагрузил мой мозг. Может, потому что я действительно вспомнил, при чем тут Ариадна.

– Уже уходишь? – спросила Эдлена Скрижальских.

В небрежном полобороте, придерживая папку за корешок, Роман Гёте смотрел на Лака Бернкастеля. Распустив остальных выступающих, тот подводил итоги. Первые ряды гудели, предвкушая свежие заголовки.

– У меня много работы.

– Сегодня воскресенье.

– У меня много работы в воскресенье, – не сразу ответил Роман Гёте. – Людям есть куда спешить.

Он следил за Лаком Бернкастелем так, будто пытался понять, как тот устроен. Он знает, вдруг понял я, как знал Обержин. О синтропах, энтропах и системе. Иначе зачем ему наблюдательный совет Эс-Эйта. Иначе зачем наблюдательному совету он.

– Ты идёшь? – наконец спросил отец у Кристы.

– Я останусь, – прохрипела она, глядя на меня.

Он покривил рот. Она делала так миллион раз, рассказывая об их встречах.

– Ни к чему. Вина здесь не подадут. Это культурное место.

– Пошел на хрен, – ощетинилась Криста.

Роман Гёте и это принял спокойно. Но я чуял что-то нехорошее в его низкочастотных реакциях. Он отвернулся от нас и сказал – тихо, ровно и все же так, чтобы мы расслышали:

– Вот почему никто не сделает того же для тебя.

– Мне ничего от тебя и не надо! – воскликнула Криста.

– Ты всем так говоришь, получив свое?

Она вздрогнула.

– Тебе ее совсем не жалко?..

– Пока ты просила жалеть только себя.

Он подался к выходу ровно в ту секунду, когда она, крутанувшись на каблуках, была готова совершить гигантскую глупость. Я схватил Кристу за руку до первого звука:

– Не надо.

Ее колотило. Как всегда после него.

– Я же говорила! – сорвался и без того простуженный шепот. – Это я и имела в виду!

Глядя, как Роман Гёте уходит, я сжал ее руку сильнее.

– Тише. Все будет хорошо.

Но, по правде, меня тоже трясло. Я не мог поверить, что ее отцом оказался человек из моего мира. Ведь все эти существа вдоль стен и люди, к ним примкнувшие, не знали сочувствия к слабости, не прощали глупостей за красоту. Их слезы лишь омывали радужку глаза. Их учащенный пульс лишь насыщал кислородом кровь. Они не снисходили до боли в чужом сердце, как до простых людей не снисходили учебники истории. Но Криста…

Криста же…

Она не была к этому готова.

– Идем.

Я потянул ее за руку. Она не поддалась. Тогда