– Все будет хорошо, слышишь?

Криста очнулась, прошаркала мне навстречу. Я посмотрел на ее туфли. Усталые, разбитые, они во всем были не ее, но выше моих сил оказался маленький, ободранный до белого носик.

Я поднял взгляд, дернул Кристу к выходу. Наружу было нельзя, им нельзя было снова встречаться. Тогда, вынырнув из зала, я потянул ее в противоположную от выхода сторону, где коридор, уводя вглубь, раздваивался отполированными дорожками.

Я проворачивал ручки встречавшихся нам дверей, а они не поддавались, и голос Эдлены Скрижальских, куда резче, чем в реальности, все повторял и повторял: смотр подношений. Смотр подношений.

Мама Кристы стала подношением ее отца.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем нам попался незапертый зал. Просто одна дверь оказалась легкой, как ширма, и мы скользнули за нее, и окунулись в полутьму, похожую на раннее зимнее утро.

Зал оказался холодным, с двумя длинными банкетными столами. Окна были задрапированы римскими шторами, и наружный свет пробивался лишь понизу, стекая молочными лужицами на пол. Криста расцепила наши руки, сделала шаг к столам. Я ждал, когда она спросит, что я делал, почему морозился при ее отце. Но она молчала, и я тоже молчал.

Затем Криста развернулась.

Я видел ее блестящий взгляд, но не мог различить выражения лица. Она подошла и, поколебавшись, ткнулась в меня – всем телом. Я обнял ее, а она меня, и меня объяло волной знакомого, волнующего тепла. Впервые в жизни я хотел поцеловать ее. Но не как девушку, а как… не знаю… как святыню… Как единственного выжившего в кораблекрушении.

– Все будет хорошо, слышишь? – Я знал, что успокаиваю нас обоих. – Хорошо. Мама будет в порядке.

– Там какая-то закрытая программа, – сдавленно объясняла она. – Он сказал… прямо так и сказал… что мы теперь вместо этой мертвой женщины…

– Вместо, – бездумно повторил я.

– Что естественный отбор впервые на нашей стороне… Но он просто ненавидит самоубийц. У него вроде из родителей… кто-то…

Я чувствовал на спине ее горячие ладони. И лоб, уткнувшийся мне в шею. Он пылал. Я шумно выдохнул, пытаясь взять себя в руки.

– Ты… ты видела кого-нибудь? Кому он показывал анализы?

Криста затихла.

– Каким-то женщинам.

– Среди них была женщина по фамилии Кречет? Мерит Кречет.

– Да… вроде бы. Вроде к ней мы поднимались в соседнюю башню… Откуда ты ее знаешь?

– Мой отец… – выдавил я, пытаясь вспомнить, что наговорил ей в конференц-зале. – Он работал с Яном Обержином. Она теперь вместо него.

– То есть… все правда хорошо? В смысле… та женщина сказала, что ее можно госпитализировать уже завтра, а операцию провести в конце недели. Но разве это не слишком быстро? Конечно, у нас есть все нужные им анализы… наверное, каждая клетка ее мозга запечатлена в пяти ракурсах… Но… Все правда хорошо? Нам правда так повезло?

– Конечно. – Я ни на секунду не задумался. – Вы заслужили это.

Криста мотнула головой.

– Он… другого мнения.

– К черту его мнение. Почему ты его вообще слушаешь?

– Потому что в конечном счете относительно меня… он всегда прав.

Я взял ее за плечи и резко отстранил, развернув лицом к тусклому свету. Криста плакала. Безмолвно, не кривясь. Просто по щекам струилась талая вода.

– Твой отец не прав. Потому что, если твой отец прав, значит не права твоя мама. Это так?

– Не знаю…

– Он судит тебя по вещам, которые приняты в его мире. Но ты не принадлежишь его миру. У тебя совершенно другая жизнь. Да, может, ты не подходишь для той работы, которую он считает полезной и нужной его миру, но, черт возьми, он ушел от вас, когда ты была больна, потому что не хотел смотреть, как ты умираешь. Как такой человек вообще может рассуждать о том, что правильно, а что нет?

Я никогда не говорил этого вслух, и потому, наверное, ей больше не от кого было это услышать. Я не считал Романа Гёте трусом, но много ли нужно смелости, чтобы быть здоровым и живым? Если бы он только видел ее там, хоть раз, у старого, похожего на комод пианино, если бы знал, как мало (но много-много, почему так много) нужно тем, кому не суждено повзрослеть. Быть самым храбрым. И конечно, красивым. Знать, что дальше есть что-то еще. Успеть посмотреть тот самый мир, где все живут долго и счастливо и умирают в один день. Где нечего бояться, кроме гроз и малярийных комаров. Мир бескрайний, светлый, полный чудес, экзотических стран и высшей справедливости… пока он снова не развоплотился в девочку за пианино.

– Ты одна из самых сильных людей, которых я встречал, – сказал я.

– Не ври, – выдавила Криста. – Твой отец – военный врач.

– Подловила, – кивнул я, не подумав об этом. – Но ты входишь в первую десятку, честное слово.

Она засмеялась. Потом снова заплакала.

– Миш… Давай сходим куда-нибудь.

– Не могу, – помолчав, ответил я. – У меня дела.

– Я подожду. Хоть до вечера. До завтра. Только соберу маму в больницу, и…

– Нет. Прости. У отца кое-что случилось, и я… я не знаю, чем все закончится. Это очень непросто. Мы…

Криста молча выпуталась из моих рук.

– Прости, – тихо повторил я.

– За что? – очень больно посмеялась она.

– Я не хочу тебя огорчать.

– Ты тут ни при чем.

Я лишь вздохнул.

– Я все время пла́чу. Не могу сдержаться. Сложно контролировать себя, когда вместо мозга полжизни была каша. Он все-таки прав. Как обычно. Я слабая. Бестолочь. Я…

– Криста. Не надо, пожалуйста.

– Ты все время со мной нянчишься. Находишь повод помочь. А у тебя в городе, наверное, уйма других дел и тех, кто тоже хочет побыть с тобой. Я так редко об этом вспоминаю, знаешь… Похоже, я правда думаю только о себе.

Я потянулся к ней, но Криста отвернулась. Прошла вглубь зала, к длинным столам. Так и застыла – черным на темно-сером. Единственной причиной любить ранние зимние утра.

– Я все думаю… эта мертвая женщина… Неужели моя мама будет жить только потому, что кто-то умер?

– Если бы все сложилось иначе, – промолвил я, – твой отец помог бы как-нибудь еще.

Криста судорожно вдохнула.

– Существует большая разница между тем, чтобы жить, когда другие умирают… и жить, потому что они умирают.

Я промолчал. Иногда это помогало. Криста провела пальцами по краю стола.

– Знаешь. Я лежала с одной девочкой. Ну там, в детстве. Я не рассказывала? Она была из верующей семьи. Не помню, правда, чтобы она молилась, но у нее был крестик. Самый простой, палочками, из серебра.

На самом деле, из хирургической стали.

– Она казалась очень сильной. Намного сильнее меня. Я все время смотрела на нее и думала: она точно выживет. У нее была воля. Как в кино, когда люди едят свою руку, чтобы не умереть на необитаемом острове, вот такая. Она уже плохо видела, ничего не могла держать в