– И куда ж ты летала, красотуля? Все руками махала-махала, будто птица!

– Я не умерла? – спросила ее удивленная Оксана.

– И-и-и! Чего захотела? – дробно рассмеялась санитарка. – Бабы – они живучие! Их хоть жги, хоть режь, хоть детей из них выскребай, а они отойдут и новых ребятишек понаделают! Ну давай, вставай, милая!

– Вставать? – поразилась Оксана. Разве можно было встать после того смертельного ужаса и боли, которые она только что испытала?

– А ты че думала? Кто тебя понесет-то? У нас носильщиков нет. Все сами ходют. Ну, давай, давай… ноги-то спускай…

Оксана осторожно спустила плохо слушающиеся ноги и попыталась встать, опершись рукой о кресло. Тело сразу повело в сторону. Санитарка подхватила Оксану на удивление сильной рукой и сунула ей между ног в несколько раз сложенную пеленку.

– Вот тебе подкладная. Ты уж держи, да и пойдем, милая…

Полуголая, с тряпкой между ног, качающаяся Оксана выползла из операционной в сопровождении санитарки. Уже по пути кто-то набросил ей на плечи бурый больничный халат, и она так и шла в палату, еле семеня и через каждую минуту роняя подкладную. Навстречу ей попадались не только равнодушные беременные и небеременные, но и их мужья и возлюбленные, которые пришли их навестить. Мужья и возлюбленные тоже плевать хотели на синюшную и всклоченную полуголую тетку, которую волокла по коридору санитарка. У них самих была куча проблем, и, возможно, их женщин тоже уже таскали по коридору санитарки точь-в-точь в таком же дико расхристанном виде.

Угнездившись в люлькообразной кровати и укрывшись с головой тонким казенным одеялом, Оксана пыталась охватить умом все то, что с ней произошло. Охватить не удавалось. Что-то ускользало, и, по всей видимости, самое главное, иначе она поняла бы, ради чего или за что испытала такие мучения. Она явно была на грани жизни и смерти. Она пыталась вспомнить облик того, кто драл ее тело железными горячими когтями, и не могла. Ей виделся то окровавленный фартук, то голубой хирургический костюм, то что-то шерстистое и невыразимо гнусное… И для чего в конце истязаний она испытала такое неземное сладострастие? Неужели адские муки в конце концов могут стать желанны? Или это просто ее перестали скоблить и отсутствие боли в наркотическом дурмане показалось блаженством? Да за что же российская медицина так издевается над женщинами? Да еще над теми, кто и так наказан потерей ребенка? Что же это за наркоз такой, после которого не хочется жить? Вот бы этим хирургам самим попробовать! Или их жен эдак помучить, чтобы они потом выцарапали мужьям-садистам глаза!

Оксана всхлипнула и так страшно разрыдалась, что затихли соседки по палате, которые как раз ругали серое больничное пюре с холодной осклизлой котлетой.

– Видать, аборт сделала, – предположила одна женщина.

– Да ты что! – возразила ей другая. – Абортарий в другом конце коридора. И потом… кто после аборта рыдать-то станет? На него сознательно идут.

– Ну тогда, видать, чистили, сволочи, с маской. Между прочим, в институте Отто все то же самое делают с уколом в вену!

– А ты знаешь, что колют-то? Такое кошмарное лекарство… Забыла, как называется… Так вот эта отрава, говорят, похуже маски. Мерещится даже и не чертовщина, а смерть в страшных мучениях собственных детей! Врачу не пожелаешь… то есть… я хотела сказать – врагу…

И женщины разразились хохотом, с такими же истеричными нотами, как и рыдания Оксаны. Потом кто-то, видимо, встал с кровати, потому что она отозвалась болезненным скрежетом. Босые ноги прошлепали к Оксане, и чьи-то руки потрясли ее за плечо.

– Э-э! – услышала она над ухом. – Может, поешь? Мы тебе котлету взяли. Гадость, конечно, но… пока родственники ничего не принесли, сойдет.

Оксане резко расхотелось плакать. Она откинула одеяло от лица и сказала:

– Спасибо. Я не хочу.

– Ну… как знаешь, – отозвалась женщина с вытравленными до совершенно безжизненного состояния волосами. – Я пока на тумбочку поставлю. Может, потом захочешь…

Оксана не захотела и потом. Вечером после чистки и весь следующий день пребывания в больнице она ничего не ела, не спала и не сказала своим соседкам по палате больше ни единого слова. Из-под своего тощего одеяла она слышала, как они шепотом строили всякие догадки на ее счет, но не подала вида, что слышит. Ей не хотелось разговаривать, ей не хотелось жить. Она уже вычеркнута из этого мира чьей-то безжалостной рукой. Она уже побывала в другом и вырвалась из него чудом. Может, она не должна была вырваться? Скорее всего, это чудовищная ошибка, недосмотр или, как сейчас говорят, прокол того, который в шерсти и с когтями… И тех, у которых нет лиц, кто есть воплощение ледяного абсолютного ужаса. Они еще придут за ней… А потому нельзя спать… Она должна встретить их в полном сознании и, перед тем как… кое-что спросить…

Из больницы домой Оксана ехала на троллейбусе. Голова у нее кружилась от слабости и резкой перемены погоды. Морозы за двадцать градусов неожиданно сменились оттепелью. Троллейбус, как глиссер, взрезал лужи своим тупоносым корпусом, и вода раскидывалась по обе его стороны прозрачными крыльями. Вода была внизу, вода лилась сверху… Город Петербург лил горючие слезы по Оксане… Сама Оксана пристроилась со своей сумкой на заднем сиденье троллейбуса. Ее шелковые брюки-клеш, которые она надела вместо погибших под медицинскими ножницами джинсов, были мокры почти до колена. Она стучала зубами от промозглой сырости и неконтролируемого страха. Что делать дальше? Как жить?

По возвращении домой Оксана всерьез решила продать «Новый взгляд». Можно даже и Николаю Руденко. Пусть весь магазин превращает в модный бутик. Ей плевать. Ей на все плевать. Она устроится работать в какую-нибудь прачечную, где можно будет физически уставать за смену так, чтобы дома сразу ложиться спать, ни о чем не думая и ничего не вспоминая. Она только немного отойдет от больницы и тогда сразу же займется всем этим…

На третий день Оксаниного лежания лицом к стене в ее квартире появился Николай.

– Ну и в чем дело? – спросил он, вглядываясь в ее осунувшееся лицо.

– Ни в чем, – ответила она. – Просто ушла, и все.

– Почему?

– Ты и сам знаешь.

– Не знаю.

– Врешь! – рассердилась вдруг Оксана, резко села на диване, и от этого движения у нее опять закружилась голова.

– Да что с тобой, Оксана? – подскочил к ней Николай. – Ты белая, как Снегурочка.

– Эта проклятая жизнь заморозила меня, Коля.

– Хорошо хоть не я… – хмыкнул он.

– Да и ты постарался тоже…

– То есть?

– В общем, так: мы не любим друг друга, – подвела итог Оксана. – Нам надо разойтись, а потому отдай ключи от моей квартиры.

– С чего ты взяла, что я тебя не люблю? – сделал вид, что удивился, Николай. Во всяком случае, Оксане показалось, что он именно сделал вид.