Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это просто сон. Так легко задержаться здесь, остаться, пока не поверишь, что все стало реальным, и не просыпаться вовсе.
Но где-то в особняке ждет Томас.
У стены несет дозор Мэтью.
В Галланте – Ханна и Эдгар.
И даже если бы Оливия смогла жить в этом сером холодном мире, она не хочет. Ей нужны яркие краски сада в Галланте, мелодия рояля, разливающаяся по коридорам, добрые руки Ханны и мурлыканье Эдгара, занятого готовкой.
Она хочет домой.
Повернувшись к солдату, что застыл у нее за спиной, Оливия собирает весь жар, горящий под кожей, в кончики пальцев, подносит ладони к лицу создания и вкладывает жар в тень.
– Нет! – ревет хозяин дома, а спустя миг над руками Оливии кружит прах и ложится на кисти, превращаясь в шелковые перчатки.
Но поздно. Худощавое создание делает шаг назад и поднимает взор – его щеки заливает свет, а в глазах полыхает огонь. Живой.
Оливия вздрагивает от волны внезапно обрушившегося на нее холода – такова цена ее магии. Однако время уходит.
«Сражайся за меня!» – думает она, клацая зубами от страха. Солдат выхватывает клинок и проносится мимо. В зале воцаряется хаос, танцоры толкаются, двое оставшихся стражей тоже достают оружие, а в центре бури возвышается хозяин. В суматохе Оливия вырывается из круга, мчится в угол, к деревянной панели, и пытается нащупать руками в перчатках потайную дверь.
Все еще дрожа от ужаса, находит защелку, и створка распахивается. Оливия оглядывается – посреди залы хозяин срывает длинными тонкими пальцами доспехи с солдата и вспарывает ему грудь. На какой-то жуткий миг кажется, что монстр вот-вот извлечет у тени сердце. Хозяин вытаскивает перепачканную кровью руку из грудной клетки, и в кулаке не бьющееся сердце – а одно-единственное ребро. Солдат, содрогнувшись, падает, и чудовище принимается озираться, ища беглянку. Но Оливия уже ныряет в темноту потайного хода.
Внутри приходится сесть на корточки, царапаясь коленями о каменные ступеньки – здесь слишком низко, встать во весь рост не выйдет.
Дрожа всем телом, Оливия пытается стащить перчатки, но тщетно. Они прилипли к рукам, будто вторая кожа. Наконец холод отпускает, и у нее перехватывает дыхание. Там, в погребе, что-то шевелится. Это лишь отголоски движения – едва слышный шорох тела, ползущего по грязному полу. Развернувшись и едва не упав, Оливия заглядывает вниз и начинает спускаться.
Туфли скользят по влажным осклизлым камням.
Она встает на земляной пол. Нет ни окон, ни приоткрытой двери, ни трещины, куда мог бы проникнуть свет – если б он вообще был снаружи, – и все же тьма здесь не кромешная. Серебристое сияние, которое словно испускает сам дом, сочится, будто влага из дерева и камней. Оливия моргает, давая глазам привыкнуть.
Пол завален разбитыми банками и пустыми ящиками.
В темном углу, между коробками, корчится маленькая фигура. «Покажись!» – просит Оливия, но гуль не высовывается. Тогда она осторожно подкрадывается ближе и видит: это и не гуль вовсе, а мальчик. Он сидит, прижав голову к коленям и обхватив их руками.
Томас.
* * *
Хозяин сыт по горло. Склонившись над телом своей второй тени, чья красная кровь запятнала пол, он вправляет свое ребро на место, и тонкая как бумага кожа закрывает прореху.
Язык привычно ныряет в глубину рта, где зияет дыра.
Единственный кусочек, которого не получить обратно.
Господин прижимает ладонь к телу стража, и оно увядает, жизнь потоком устремляется под кожу хозяина, а солдат на полу бальной залы рассыпается прахом.
Кровь тоже высыхает, отслаивается, и затхлый ветерок уносит опавшие хлопья. Это лишь предвкушение грядущего.
Хозяина терзает голод – неумолимый, ненасытный.
– В доме завелась мышка, – говорит он оставшимся солдатам, танцорам и гулям. – Найдите ее.
На нее смотрит Томас Прио́р. В серебристом свете его голубые глаза кажутся серыми. Выглядит он измученным и голодным, ничего – поспит и поест, когда переберутся за стену. Главное, что он жив, что нашелся. Обнять бы худенькие плечи, но вид у мальчика такой, будто он рассыплется от малейшего прикосновения. Оливия опускается на колени и склоняется к нему с надеждой: Томас увидит знакомые черты – лоб, глаза, скулы – и догадается, что она ему не чужая.
Мальчик хмурится и уже открывает рот, словно желая что-то сказать, но Оливия затянутой в перчатку рукой запечатывает его губы. Откуда-то сверху, из глубин особняка, раздается голос.
– Оливия, Оливия, Оливия… – зовет он. – Ты правда решила, что можешь спрятаться от меня в моем же доме?
Услышав хозяина, Томас начинает дрожать. Оливия убирает руку, подносит палец к своим губам: тише! Потом осматривает погреб. Лестниц две: одна ведет сюда из бальной залы, вторая – на кухню. Оливия уже собирается направить к ней Томаса, но тот встает и, пошатнувшись, хватается за ящик. А затем куда-то его волочет.
Ящик издает ужасный скрежет, будто кто-то царапает гвоздем по камням.
Оливия бросается к мальчику, прижимает к себе и замирает, затаив дыхание. Она надеется, что тварь наверху их не услышит. А потом ее взгляд вдруг падает на железные полки, перед которыми ящик стоял раньше. За этими полками, за пустыми банками скрывается деревянная панель размером с очень маленькую дверцу.
Мой брат любил эту игру. «Отыщи все секреты».
Оливия опускается на колени перед полкой и переставляет банки, одну за другой. Главное, их не переколотить… Присев на корточки, сдвигает деревянную створку и вглядывается в дыру – вдруг там ждет ночь, мертвая трава и усыпанные колючками извилистые ветки.
Но за дверцей сплошная чернота.
Томас, широко распахнув глаза, в ужасе таращится на потолок: наверху бушует и мечется хозяин дома. Оливия протягивает руку кузену, и их взгляды встречаются. «Все хорошо! – думает она, хотя тот ее даже не слышит. – Мы почти на месте. Твой брат нас ждет».
Он доверчиво вкладывает ладонь ей в руку, цепляясь тонкими пальцами за необычные шелковые перчатки, и Оливия ведет его в темноту. Они ползут на четвереньках в непроглядной тьме по туннелю. Оливия гонит прочь мысли, что это могила, гробница, что здесь ее и похоронят: под домом, который вовсе не Галлант.
И вот, наконец, выход. Оливия сдвигает панель в сторону, а за ней – сад, небо и ночная прохлада. И пусть воздух пахнет прелыми листьями и сажей, а не летней травой, Оливия с радостью хватает его ртом: свобода!