— Да, нелегко. А вы рисуете когда-нибудь просто для себя?

— Нет, — покачал он головой, — у меня нет никакого «для себя», мне незачем рисовать.

— Знаете, чего я совсем не понял? Почему Кэт и Бет не знают того, что вы рассказали мне? Они видят все это иначе.

— Все всегда все видят по-разному. Очевидно, дело в том, что они расспрашивали обо мне не меня, а вил. Те решили, что это мое дело — рассказывать свою жизнь, и не стали особенно распространяться. А еще вероятнее, что у нас с девочками классическое взаимное непонимание отцов и детей. Я воспитывал их по тому образцу и в том стиле, который, видимо, остался во мне с детства. Сейчас это называется муштрой и совсем не практикуется. При таком воспитании между детьми и взрослыми не возникает душевной близости. Теперь это уже не исправишь.

— Вы совсем не помните свое детство?

— Нет. Ничего не помню. Как глухая стена. Это то, что я больше всего хотел бы вспомнить.

— Может быть, вас порасспрашивать? Как-нибудь в другой раз?

— Может быть. Но действительно в другой раз. Не горюйте обо мне, Иван Николаевич! Я ведь жив, живу, и вы живите. Думайте, действуйте!

— Странно, — сказал я, поднимаясь из кресла и словно впервые увидев перед собой огонь. — Я отвык от этого имени.

— Да, оно вряд ли будет часто к вам возвращаться. Народ станет звать вас король Янош и забудет, откуда вы родом.

Я еще раз взглянул на огонь, попрощался и вышел той же дорогой, которой пришел. Пожилой слуга опять проводил меня под тополями к тяжелой двери в глухой каменной стене. Я подумал, что, случись беда, все это не спасет. Только даст Кроносу немного времени, чтобы уничтожить важные записи и, если хватит сил, умереть самому.

Я рассказал Бет, что нам с Кроносом удалось выудить из глубины его поврежденного сознания. Боясь показаться чересчур доверчивым, я робко заметил:

— Мне показалось, что он говорил правду. По-моему, Кронос не враг. Хотя, конечно, что я о нем знаю…

Бет покачала головой:

— Конечно, Кронос не враг и говорит правду. Те вилы, что его спасли, не стали бы отдавать детей — да еще своих детей! — на воспитание плохому человеку. Они наверняка успели его изучить, пока он приходил в себя.

— Ты видела кого-нибудь из этих вил?

— Да, даже двоих. Кронос не лжет. Он, в самом деле, честно служит миру, который его спас. Правда, по-своему. Мне кажется, идея осваивать чудеса через науку пришла вместе с ним из той лаборатории. Она так глубоко в него въелась, что он, как запрограммированный, уже не в силах остановиться: все изучает и изучает. Нас вот втянул… И вообще его сознание может оказаться очень ненадежным свидетелем.

— По крайней мере, если он не уверен или не помнит чего-то, он так и говорит: «Не знаю». Вот разве что про время он, по-моему, не все рассказал. Но так ведь я и не расспрашивал.

На этом мы с Бет согласились. Труднее оказалось принять решение о закрытии страны.

— Сейчас-то мы ее закроем без разговоров, — размышляла Бет, — но все равно эта история однажды нас достанет. Знаешь, мы ведь даже на вторую мировую не закрывались.

Но что тут говорить? Мы оба понимали, что подземная угроза — это наша задача и вряд ли ее кто-нибудь за нас решит. С другой стороны, ни в коем случае нельзя в пылу схватки открыть им доступ к нашим секретам. Это было бы катастрофой и для нас, и для всего внешнего мира.

— Ну, значит, надо искать люк и базу, — решительно сказала Бет, — а все контакты с внешним миром будем держать только через морской коридор. Я всегда предпочитала морскую дорогу. Это Кэт любит пробираться горными тропами и объявляться сразу где-нибудь во Франции или в Испании.

Закрыться совсем — это и я уже понимал — довольно сложно. Страна сейчас вполне ощутимо «существовала» для множества организаций и людей во внешнем мире. К тому же детские дипломы, о которых Бет рассказывала мне год назад, сопряжены с такой уже проделанной работой и морокой, с таким количеством бумаг, уже написанных, отосланных, проверенных работ, оплаченных счетов, сданных зачетов и экзаменов, что бросить всю эту волынку на финишной прямой и впрямь было бы обидно. Мы решили продолжать.

Образцово-показательный лагерь продержался ровно две недели. Это потребовало беспримерного личного мужества, в первую очередь, от его начальника — Леонида Семеновича Степанченко. Ну, и от его команды тоже.

Никто из нас, конечно, не вникал в дрязги, интриги и другую повседневность той педагогической комиссии, которая курировала Лэнд, и потому для нас остался загадкой выбор воспитателей для этой акции. Если меня мучили имперские амбиции, я бы с гордостью отметил, что моя родина имела вес в этой комиссии и даже вытеснила из проекта лагерей другие страны. Степанченко, хоть и украинец по происхождению, но с российским гражданством, оказался моим соотечественником.

Что касается принципа, по которому отбирался педсостав, тут я вынужденно согласился с гипотезой Бет. Их отбирали нарочно, чтобы как можно сильнее нам досадить.

Они приехали 20-го июня, через пять дней после конца занятий. Я был так изумлен составом явившейся команды, что даже не сразу ощутил законную патриотическую досаду.

Степанченко оказался кадетом. В самом прямом смысле: он преподавал в новосочиненном кадетском корпусе и носил самодеятельную военную форму. Вместо погон на ней красовалось нечто невразумительное, зато ремни скрипели, а уж фуражку он лелеял, как сделанную из стекла. Был он на удивление молод — скорее всего, мой ровесник. Казачий чуб и черные брови вызвали в моей памяти поток украинских ассоциаций — и не только в моей.

— Ой, лышенько! Який же гарный хлопец! — прокомментировала Ганка его явление народу. Хамить она не собиралась, просто случайно угодила в паузу мгновенной тишины. Народ тут же опять зашевелился, тишина разбилась. Степанченко забегал по толпе серыми беспокойными глазами, ища обидчицу. На Ганку он не обратил внимания, зато Саньку, глядевшую на него с дерзким прищуром, заметил, запомнил и невзлюбил — взаимно, как и следовало ожидать.

Я понял, что отсутствие языковых проблем само превратится в проблему. Дети свободно говорили на всех европейских языках, включая украинский. Кэт и Бет добились, чтобы каждый язык стал для них родным. И достать они могли на любом языке вполне грамотно. Я бы предпочел, чтобы они общались с воспитателями на ломаном английском. Плохой язык — вежливый язык.

Кроме Лени Степанченко, приехали еще четыре человека, причем трое из них (если не все четверо) были по неписаной субординации важнее своего начальника. Я даже пожалел его, беднягу.

Во-первых, в делегацию входила дама лет пятидесяти, стриженая, уложенная, рыже-фиолетовая и с фиолетовой же помадой на суровых, несколько скособоченных губах. Последствия микроинсульта, подумал я, но сострадания не почувствовал, только опасность. Будь у меня шерсть на загривке, она бы на эту даму встала дыбом, как сказано в одной хорошей книге.