Оно тоже было неслучайным. На краю двора установили очаг с большим казаном и жаровнями. В казане воронцовский повар, тот, что поляк, в содружестве с каким-то казаком готовил мясной кулеш. У жаровен же работал повар-француз и, имея много помощников, запекал щуку по-казацки (то есть обернутую со всех сторон тонкими слоями свиного сала). По времени всё было рассчитано идеально: едва кончилась речи и все уселись за столы, как начали подавать горячие, с пылу с жару, блюда. (А может, это Воронцов, любящий порядок, с поварами договорился, чтобы они знак подавали, когда всё уже вот-вот готово будет.) Из напитков угощали вином из каких-то австрийских земель, как показалось Натану — венгерских.

Слух услаждала группа музыкантов, взятых из театрального оркестра. Играли они преимущественно Бетховена, кажется «Русские квартеты». О, Бетховен, великий современник, безвременно скончавшийся лишь год назад — сколь печально!.. Натана удивило, что при исполнении некоторых вещей казаки начинали подпевать и пританцовывать. Несколько странный, но, видимо, позитивный пример — показатель исключительной музыкальности народа.

Горлис ужинал, сидя рядом с лицейскими преподавателями. И — какая забавная деталь — поначалу не признал Брамжогло. Всё думал: а кто это так заинтересованно с Орлаем общается? Грек, обычно ходивший с романтической гривой в духе того же Бетховена, к приему постригся непривычно коротко. Это делало его почти неузнаваемым. Но и приоткрыло родинку на виске, вполне педагогическую в форме кляксы. Горлис как-то читал, что у народов, склонных к суевериям, подобные природные отметины считаются знаками нечистой силы. Должно быть, Брамжогло ранее ее прятал, а тут цирюльник перестарался…

Как-то незаметно из круга празднующих исчез генерал-губернатор, видимо, отбывший в Каварну. За старших остались Марини и Достанич. Люди, конечно, серьезные, но всё же не Воронцов. Так что атмосфера стала еще свободнее. Чему и выпитое вино поспособствовало.

Вдруг возле одного из наметов раздался шум. Натан с удивлением увидел, что Кочубей с Гладким за грудки друг друга взяли. Но их быстро разняли, успокоили. На предложение пожать руки те ответили согласием и даже, приобнявшись, похлопали один другого по плечу, показывая, что примирение у них полное и окончательное.

Горлис прошел в фойе Дворца, посмотреть, который час. Чувство времени его не подвело: без десяти минут семь. Что ж, лучше прийти на условленное место чуть раньше, дабы не заставлять даму ждать. Натан незаметно покинул ряды празднующих и нырнул в переулочек, ведущий к Екатерининской площади.

Вот и нужные ворота с дверцей. Смешно будет, ежели она вдруг окажется запертой. Нет-нет, отворить можно. Натан вошел во двор участка с недостроенным домом. Любопытно, кто начинал сей дом строить и отчего стройка остановилась.

Горлис решил осмотреть незаконченное здание. Когда поднялся на второй этаж, то услыхал, что во двор кто-то зашел. Причем по произведенному шуму и голосам было понятно, что это не одна женщина, а несколько мужчин — двое или, может быть, больше. Натан занял место, из коего в створ, оставленный для окна, было удобно наблюдать за двором. Пришедшими были всё те же забияки — Кочубей-младший и Гладкий. Как неудачно получается. Они тут свою распрю продолжат и не дадут состояться важному договоренному разговору Горлиса с Ранцовой.

Впрочем, два казака держали в руках не сабли или пистолеты, а бокалы, полные вина («токайское», вспомнил Натан его название). И это говорило о том, что они уединились с мирными намереньями. Говорили же по-украински:

— Ну, Осипе, і що ж там сталося?

— Не забувай, Степане, з ким говориш. Я тобі не Осип, а Йосип Михайлович, полковник російської армії!

— Ти мені… — похоже, что Кочубей хотел сказать нечто весьма грубое, но сдержался. — Ти мені хороший бондар Осип Гладкий у моєму господарстві. А що ти за полковник, я вже побачив!

И только сейчас, после прямых слов Степка, Натан вспомнил всё про Осипа Гладкого. Десять лет назад, во время расследования «дела дворянина», тот действительно работал на хуторе у Кочубеев. И даже немного помогал в их со Степаном дознании. Но потом, кажется, что-то случилось, и Осип вынужден был срочно уехать, чуть ли не убегать.

— Шмаркач! Я ж старший за тебе.

— Ну, то можеш вважати, що я тобі слова діда Миколи передаю.

— То хай дід твій прийде та сам мені скаже… А взагалі-то — не раджу лити лайно на козацького отамана. Я — людина честі!

— Честі?! Коли ж це ти був таким чесним? Коли Луцьку сватав, маючи вже дружину та п’ятьох дітей?

— Чотирьох!

— Пробач, збрехав. Так, чотирьох — це ж усе міняє.

Да, точно — теперь Натан вспомнил всю ту историю до конца. Трогательная закоханість Луци и Осипа. Договоренность о веселой свадьбе, которая ожидалась после Пасхи. Но вдруг — обвинения Гладкого в двоеженстве. Тогда ему и пришлось срочно уезжать из Одессы.

— А ще, казали мені, ходиш тут-о, моїй Надійці мадригали співаєш.

— Ну це вже казна-що. Ти кого слухаєш? А якщо я і сказав десь, мовляв, дружина в тебе гарна, то й що з того? Радіти маєш!

В этот весьма напряженный момент дверь ворот отворилась, и во двор заглянула дама в изящной шляпке с густой вуалью. На несколько мгновений все трое — два казака и Ранцова — застыли от неожиданности. Действительно, удивительно получилось: только заговорили о женщине, тут женщина и явилась, правда, совсем другая, но тоже очень милая.

Горлис, стараясь не шуметь, встал напротив окна так, что Осипу и Степану его не было видно, а Любови Виссарионовне — пожалуйста. Далее Натан начал махать руками. А поскольку все остальные застыли недвижимы, то Ранцова обратила на него внимание. Горлис показал ей жестами, чтобы она уходила обратно в сторону Екатерининской, а он будет ждать ее здесь, когда эти двое уйдут.

— Excusez-moi! Je suis entré dans la mauvaise cour[65], — извинилась Любовь Виссарионовна.

— Oui, — кратко, но весомо ответил Степан.

— Teşekkür ederim[66], — не совсем понятно для Ранцовой, да и Горлиса тоже, проговорил Осип.

Ранцова развернулась и вышла со двора, аккуратно прикрыв дверь.

После этого неожиданного явления казаки еще какое-то время смотрели друг на друга, а потом начали смеяться.

— Вона нам: «Екскюзе муа».

— А я їй: «Тешеккюр едерім».