Он сказал, что, как всегда, позвонит мне утром.

— Но вы уверены, что хотите продолжать?

Я знала, знала, что теперь не смогу сказать «нет». Я должна докопаться до правды. Должна — ради себя самой, иначе так и проживу не свою жизнь.

— Да, — сказала я. — Уверена.

В любом случае мне необходимо, чтобы он напомнил мне о существовании дневника.

— Хорошо, — сказал он. — Прекрасно. Тогда в следующий раз мы посетим место, очень важное для вас в прошлом. — Он повернулся ко мне. — Не волнуйтесь! Я не про Брайтон. Предлагаю съездить в Центр реабилитации, куда вас перевезли после отделения Фишера. Он называется Вэринг-Хаус. — Я молчала. — Он находится недалеко от вашего дома. Договориться с ними?

Я размышляла, гадая, пойдет ли это мне на пользу, но поняла, что выбора у меня нет: лучше что-то делать, чем бездействовать. И я ответила:

— Да, хорошо. Договоритесь.

20 ноября, вторник

Утро. Бен попросил меня помыть окна. «Я написал там, — сказал он, садясь в машину. — На доске в кухне».

Я проверила. Помоешь окна? — было выведено мелом. Неужели он решил, что мне нечего делать, и беспокоился, чем я занимаюсь в течение дня? Он, бедный, не знает, что я могу провести не один час за чтением дневника и едва ли не больше, записывая новые факты. Как не знает о тех днях, когда я встречаюсь с доктором Нэшем.

Интересно, а как проходил мой день до того, как я стала писать дневник? Неужели я и правда могла целыми днями смотреть телевизор, гулять, заниматься домашними делами? А может, я час за часом просиживала в кресле, прислушиваясь к тиканью часов и размышляя, как мне жить дальше?

Помыть окна. Наверное, были времена, когда подобная запись меня бы возмутила, но сегодня я смотрю на нее с теплотой — ведь он просто хочет, чтобы я отвлеклась, вот и все. Улыбнувшись про себя, я подумала: как со мной, должно быть, тяжело. Наверное, он из кожи вон лезет, присматривая за мной, и постоянно печется о том, как бы я чего не перепутала, не ушла из дому, не заблудилась и о прочем подобном. Я вспомнила, как читала о пожаре, который уничтожил почти все наше прошлое — Бен так и не признался, что он случился из-за меня, но я почти уверена в этом. Перед моим внутренним взором предстала картина — дверь в языках пламени, едва различимая в густом дыму, очертания дивана, тающие, точно воск, — но картина эта так и осталась видением, отказываясь превратиться в полноценное воспоминание. И Бен простил мне это, как и многое другое. Я выглянула из окна кухни, и сквозь отражение своего лица увидела подстриженную лужайку, аккуратные бордюры, сарайчик и живую изгородь. Я поняла, что Бен, скорее всего, знал о том, что я ему изменяла, может быть, еще до того, как меня нашли в Брайтоне. Каково же ему приходится — ухаживать за мной с тех пор, как я потеряла память, даже зная о том, что все случилось, когда я ездила трахаться с другим. Я стала думать о том, что видела, что писала у себя в дневнике. Моя память, моя способность мыслить были разрушены. Уничтожены. Тем не менее он остался рядом со мной, другой решил бы, что я это заслужила, и бросил меня медленно умирать в приюте.

Отвернувшись от окна, я заглянула в шкафчик под раковиной. Тряпки, губки. Мыло. Картонные коробки порошка, пластиковые бутылочки с пульверизатором. Там же обнаружилось красное пластмассовое ведро, куда я налила горячей воды, выдавила жидкого мыла и добавила каплю уксуса. «А я чем ему плачу?» — подумала я и принялась намыливать окно, водя губкой сверху вниз. Тайком езжу по Лондону, украдкой посещаю врачей, делаю томографию, посещаю наши прежние дома, больницы, где меня лечили, — и даже не ставлю его в известность. Почему? Потому, что я ему не доверяю? Потому, что он решил оградить меня от правды, сделать мою жизнь как можно проще и легче? Некоторое время я наблюдала, как струйки мыльной воды текут по стеклу и собираются в лужицы, а потом взяла сухую тряпку и отполировала стекло до блеска.

Теперь я знаю, что на деле все обстоит гораздо хуже. Сегодня утром я проснулась от почти невыносимого чувства вины — в голове крутились слова «Одумайся, Кристин! Ты об этом пожалеешь». Сперва я решила, что проснулась с чужим мужчиной, не моим мужем, и только потом узнала правду. Я предала его. Дважды. Первый раз — много лет назад, с человеком, который едва не лишил меня всего, а второй — теперь, вытеснив его из сердца, и не только. Смешно — как девчонка, втюрилась во врача, который пытается лишь помочь мне, утешить меня. Я сейчас и не вспомню, ни как он выглядит, виделись ли мы раньше, но знаю, что он значительно моложе меня, и у него есть девушка. И теперь он знает, что я к нему испытываю. Конечно, все вышло случайно, но теперь-то он все равно знает! Я чувствую себя больше, чем виноватой. Просто полной дурой. Даже представить трудно, до чего я докатилась. Жалкая, глупая история.

Я приняла решение. Пусть Бен и не разделяет веры в то, что мне станет лучше, но он не сможет отказать мне еще в одной попытке. Не то чтобы мне очень этого хотелось. Но я — взрослый человек, и он — никакое не чудовище; неужели ему нельзя доверить правду? Я вылила воду в раковину и снова наполнила ведро. Я все расскажу мужу. Сегодня же вечером. Когда он придет домой. Так дальше продолжаться не может. И я вернулась к работе.

* * *

Я написала это час назад, а сейчас я уже не так уверена в своем решении. Прочтя о фотографиях в железной коробке, я поняла, что до сих пор не видела в доме ни следа пребывания ребенка. Ни одного. Не могу поверить, чтобы Бен, да и любой нормальный человек, избавился от всего, что напоминает о погибшем сыне. Это кажется каким-то неправильным, невозможным. Можно ли доверять человеку, который на такое способен? Я вспомнила, как читала о том дне, когда мы сидели на Парламент-Хилл и я спросила его в лоб. А он солгал. Я снова и снова пролистываю дневник до того места. «У нас не было детей?» — спросила я его. — «Нет. Не было». Неужели он говорит так, чтобы меня защитить? Неужели и правда считает, что так будет лучше? Промолчать, то есть не сказать правду, а поступить так, как ему удобнее?

И… быстрее. Наверное, ему до смерти надоело повторять одно и то же, одно и то же каждый день. Мне приходит в голову, что это не из-за меня он сокращает описания и перевирает детали. Просто он боится сойти с ума от постоянного повторения.

Мне начинает казаться, что у меня «едет крыша». Все становится зыбким, нечетким, размытым. Сперва я думаю одно, а секунду спустя совершенно противоположное. То верю всему, что говорит мой муж, то не верю ни единому его слову. Кажется, все стало нереальным, превратилось в плод моего воображения. Даже я сама.

Мне хотелось выяснить одну вещь. Только одну — чтобы мне не приходилось узнавать о ней, чтобы не вспоминать каждый раз внезапно.

Мне хотелось знать, с кем я была в тот день в Брайтоне. Знать, кто сделал это со мной.

* * *

Позже я поговорила с доктором Нэшем. Я уже прилегла в гостиной, когда зазвонил телефон. Работал телевизор, но звук был приглушен. Сперва я не поняла, где я, сплю я или нет. Я услышала голоса, они говорили все громче. Свой собственный и, кажется, Бена. Но он говорил: ах ты, шлюха, и всякое другое, еще хуже. Я закричала на него — от злости, а потом от страха. Хлопнула дверь, раздался глухой удар кулаком, потом звон разбитого стекла. И только тогда я поняла, что мне это привиделось.