— Что ты делаешь?

— Готовлю нам ужин, только и всего, — ответила я. И улыбнулась, но он не ответил на мою улыбку. — Подумала: почему бы нам не поужинать омлетом? Нашла в холодильнике яйца, немного грибов. А у нас есть картошка? Я нигде не нашла, я…

— Я планировал пожарить нам свиные отбивные, — сказал он. — Я купил. Вчера. И думал, что это и будет наш ужин.

— Прости, — заговорила я. — Я…

— Нет, нет. Пусть будет омлет. Если тебе так хочется.

Я почувствовала, что разговор уходит не в ту сторону. А он смотрел на разделочную доску, где маячила моя рука, сжимавшая кухонный нож.

— Нет, — ответила я и засмеялась. Он не смеялся вместе со мной. — Неважно. Я и не знала… Я всегда смогу….

— Ты уже порезала лук, — сказал он. Это были просто слова, без всяких эмоций. Констатация факта. И все.

— Ну да, но… Может, и правда пожарим отбивные?

— Как хочешь, — сказал он. И обернулся, чтобы идти в столовую. — Пойду накрою на стол.

Я не ответила. Не знаю, что я сделала не так — и сделала ли вообще. И я снова принялась за лук.

Теперь мы сидели друг напротив друга. Ужин прошел в молчании. Я спросила у него, все ли в порядке, а он пожал плечами и ответил:

— Да, а что? У меня был длинный день, — и больше ничего. — На работе, — только и добавил он, когда я дала понять, что жду продолжения.

Разговор захлебнулся, так и не начавшись, и я передумала рассказывать ему про дневник и доктора Нэша. Я ковырялась в тарелке, стараясь не беспокоиться — в конце концов, у каждого бывают неудачные дни, но беспокойство продолжало точить меня. Я чувствовала, что теряю последнюю возможность поговорить, и не знала, покажется ли мне и завтра, что это — лучшее, что можно сделать. Наконец я поняла, что больше не могу терпеть.

— Но мы хотели ребенка?

— Кристин, — вздохнул он. — Не начинай.

— Прости, — я не знала, что собираюсь сказать и собираюсь ли говорить вообще. Наверное, и правда лучше было не начинать. Но я поняла, что не могу молчать.

— Просто сегодня произошло нечто очень странное, — сказала я. И попыталась придать своему тону легкомыслие и небрежность, хотя на самом деле мне было нелегко. — Кажется, я начала что-то вспоминать.

— И что же? — спросил он, вдруг заинтересовавшись, и подался ко мне. — Что именно ты вспомнила?

Мой взгляд остановился на стене позади него. На ней висела фотография в рамке. Лепестки цветка, снятые крупным планом, черно-белые, с капельками воды. Я решила, что картина выглядит дешево — ей место не в доме, а в супермаркете.

— Я вспомнила, что у меня был ребенок.

Он откинулся на стуле. Его глаза широко раскрылись, а потом закрылись совсем. Он вдохнул и медленно, с шумом, выдохнул.

— Это правда? У нас был ребенок?

«Если и теперь он солжет, — соображала я, — не знаю, что буду делать. Начну с ним спорить. Выскажу все, что я о нем думаю, в неконтролируемом, разрушительном порыве».

Он открыл глаза и посмотрел мне в лицо:

— Да, — ответил он, — правда.

Он рассказал мне об Адаме, и меня захлестнула волна облегчения. Облегчения, смешанного с болью. Болью за безвозвратно утраченные годы. За мгновения, которые я не помню и которые никогда ко мне не вернутся. Я чувствую, как во мне шевелится тоскливое чувство, оно растет, и в какой-то момент кажется, что оно может захлестнуть меня целиком. Бен рассказал мне о рождении Адама, его детстве, о всяких мелочах. Про школу, куда он ходил, про то, как он участвовал в рождественском спектакле, как замечательно играл в футбол и как быстро бегал, про то, как он, Бен, расстроился, когда сын провалил экзамены. О его подружках. О том, как он, Бен, принял брошенную сыном самокрутку за «косяк». Я задавала вопросы, он отвечал; кажется, он сам был рад поговорить о сыне, точно дурное настроение его развеялось от воспоминаний.

Внезапно я обнаружила, что во время его рассказа закрыла глаза. Перед моим внутренним взором проплывали образы — вот Адам, я, Бен, — но я не могла с уверенностью сказать, действительно ли я их вспомнила, или придумала по ходу. Когда он закончил говорить, я открыла глаза и на секунду с ужасом подумала, что не узнаю человека, который сидит напротив меня, какой он старый и как непохож на молодого отца, который мне привиделся.

— Но в доме нет его фотографий, — сказала я. — Нигде.

Он замялся.

— Я знаю, — сказал он. — Ты бы расстроилась.

— Расстроилась?

Он молчал. Должно быть, не мог найти в себе сил, чтобы рассказать мне о смерти Адама. У него был вид побежденного. Смертельно усталого человека. Я почувствовала себя виноватой в том, что делаю с ним — делаю каждый божий день.

— Все нормально, — сказала я. — Я знаю, что он умер.

Он удивился. Растерялся.

— Ты… знаешь?

— Да, — ответила я и собралась было выложить ему все про дневник, признаться, что он мне про это уже рассказывал, но не стала. Его спокойствие все равно выглядело хрупким, и мне было не по себе. Так что правда подождет. — Ну, я просто это чувствую.

— Теперь понятно. Я говорил тебе об этом раньше.

Конечно, это правда. Говорил. Как рассказывал и о жизни Адама. Тем не менее я поняла, что одна история кажется достоверной, а вторая — нет. Осознала, что не верю в гибель моего сына.

— Расскажи еще раз.

И он рассказал мне про войну, про мину у обочины. Я слушала, пытаясь, как могла, сохранять спокойствие. Он поведал мне о похоронах Адама, о прощальном залпе над гробом и флаге, которым покрыли гроб. Я попыталась настроить свои мысли на воспоминания, даже такие трудные, страшные, но не смогла.

— Я хочу быть там, — сказала я. — Хочу увидеть могилу моего сына.

— Крис, — запротестовал он. — Я не уверен….

Я осознала, что, не имея воспоминаний, непременно должна увидеть доказательства того, что он мертв. Иначе я всю жизнь буду надеяться, что это не так.

— Но я хочу этого. Мне это необходимо!

Я думала, что он мне откажет. Скажет, что это не самая лучшая идея и что я еще больше расстроюсь. И что мне тогда делать? Как заставить его?

Но нет. Бен сказал:

— Хорошо, поедем в выходные. Обещаю.

Я ощутила смесь облегчения и ужаса, и больше уже не могла ничего чувствовать.

Мы мыли посуду после ужина. Я стояла у раковины, окунала тарелки, которые он мне подавал, в горячую мыльную воду, тщательно их ополаскивала и возвращала ему, чтобы он их вытер, все это время стараясь избегать собственного отражения в оконном стекле. Заставляла себя думать о похоронах Адама: вот я стою на траве в пасмурный день, рядом со свежим холмиком вывороченной земли, и смотрю на гроб, подвешенный над ямой. Я пыталась вспомнить залп, одинокого горниста, который играл, пока мы — семья и друзья усопшего — едва слышно всхлипывали.