Он повернул к ней лицо и улыбнулся. В лунном свете сверкнули его белые зубы.

– Ты есть-то хочешь? – спросил он.

– Просто умираю с голода, – ответила она, хотя была слишком возбуждена и не испытывала настоящего голода. Рядом сидел Доминик, сильный, красивый… долгожданный. «Успокойся, успокойся», – уговаривала она себя.

– Где ты был? – спросила она, надеясь, что он поймет ее вопрос. – Я имею в виду, до твоего приезда сюда.

Он ответил, что две недели находился в Абу-Суэйре. Они проходили тренинг на истребителях «Киттихоук». Потом улетели в Луксор, и там он даже плавал несколько дней на старинном пароходе.

– Ты могла бы поехать со мной, – добавил он, бросив на нее быстрый взгляд.

– Могла бы, – согласилась она, – но я работала.

Из узкой улочки на окраине Исмаилии вырывалась бурная музыка. Еще там пахло жареным картофелем, углем и сточной канавой. В кафе при свете ацетиленовых ламп сидели мужчины; они курили, пили и играли в шахматы.

Дом въехал на соседнюю улицу и остановил там джип. Взял Сабу за руку и повел в знакомый ресторан «У Анри». Они остановились перед тяжелой резной деревянной дверью с декоративной решеткой над ней. Дверь открылась, они вошли в небольшой полутемный скромный зал, не более шести-семи столов, накрытых белой скатертью. На каждом столе стояла баночка из-под джема, а в ней веточка жасмина.

– Исмаилия – город военнопленных, – сказал Дом. – Тут и немцы, и тысячи итальянцев, но, к счастью, не Анри – он бежал из Парижа. Там у него был до войны ресторан.

– Здесь мило. – Внезапно ее захлестнула волна невероятного счастья. Саба закрыла глаза и вдохнула запахи ресторана – жареного мяса, жасмина и сигаретного дыма.

Перед ними возник Анри, осанистый, вкрадчивый, на лице профессиональная улыбка.

– Месье, мадам, добрый вечер! – Если бы они были детьми, он, вероятно, поцеловал бы их и ущипнул за щечку. Потом отвел их к угловому столику и зажег две свечи в бутылках[82].

Когда пламя разгорелось, Саба увидела, что это не традиционный ресторан, а скорее обычная гостиная с простой мебелью, удобным диваном и семейными фото на стенах. Дверь была распахнута в ночь. В ветхом домике на другой стороне переулка заплакал ребенок, в окне возник силуэт женщины, она глядела на них. Когда Саба направила на нее взгляд, женщина задернула занавеску.

Анри принес графин с вином. Сделав глоток, Саба спросила:

– Как ты здесь оказался? Как ты меня нашел?

– Элементарно, любезный Ватсон. Я приехал в Каир, нашел контору ЭНСА и спросил у девушки, где вы выступаете. – Он невинно улыбнулся, как человек, уверенный в своей правоте. – И я написал тебе письмо.

– Вот это? – Она вытащила из сумочки искромсанные остатки письма и показала ему. – Я даже не поняла, что оно от тебя.

– А-а, теперь загадка разрешилась. Ты надеялась, что я тебе напишу? – Он поднял брови и взглянул на нее.

Она сделала вид, что внимательно изучает меню. «Они все уверены в своей неотразимости, – предостерегала ее Арлетта, – девушки штабелями ложатся у их ног».

– Возможно. Я и сама пока не понимаю, – честно призналась Саба. Его рука, державшая меню, была загорелая и красивая, с длинными пальцами. – Что ты делаешь в Северной Африке?

– О, все просто, – ответил он. – Тут нехватка пилотов, а мой друг служит в Королевских ВВС Западной пустыни. Он устроил мой перевод. Мы базируемся между Каиром и Александрией.

– Ты доволен? Ну, после всего, что с тобой случилось? – Он еле заметно отшатнулся от нее и перевел взгляд на дверь, за которой темнела ночь.

– Да. – Это утверждение прозвучало вежливо и как-то официально. Саба явно вторглась на запретную территорию. – Доволен. В Англии мне стало ужасно скучно. Там мы целыми днями сидели в клубе-столовой и играли в шахматы, и больше ничего.

Внезапно на обоих напала робость. Дом машинально водил пальцем по белому узору на скатерти, а Саба, еще не опомнившаяся после концерта и встречи с Домом, внушала себе, что нельзя терять голову.

– Где ты сегодня ночуешь?

– Тут наверху есть номера, – ответил Дом. – Я переночую здесь, конечно, после того, как отвезу тебя назад. – Он вопросительно посмотрел на нее.

– Конечно, – застенчиво ответила она. Его красивые пальцы играли с солонкой. У Сабы внезапно участилось сердцебиение, и она прерывисто вздохнула.

Снова появился Анри, с ним толстый мальчуган лет пяти, в пижаме. Анри поставил на стол два стакана с водой, в которой плавал лед, и тарелку с лепешками. С торжественным видом, с каким служка ставит чашу для причастия, малыш водрузил на стол закусочные тарелки и получил в награду смачный отцовский поцелуй.

– Что желаете покушать? – с улыбкой спросил Анри.

– Она умирает с голоду, – сообщил ему Дом. – Что у вас сегодня хорошего?

– Я бы рекомендовал жареную утку с медом, лавандой и тимьяном. Восхитительное блюдо, – сообщил Анри. – Еще у нас есть барашек, приготовленный с солеными лимонами, тоже неплохое блюдо.

Они заказали барашка, и, пока ждали, Дом налил полбокала вина и подвинул его к Сабе.

– Сколько у нас времени? – спросил он, явно волнуясь. В эту минуту он выглядел совсем мальчишкой.

– Можем не торопиться, – ответила она. И так было уже очень поздно, да и плевать она хотела на все.

Он коснулся ее руки.

– Я хотел тебе сказать… ты была так хороша сегодня.

– Когда? – Она смутилась.

– На концерте.

– Ты слышал меня? – Она не ожидала этого.

– Да. – У него были расширенные зрачки, как у ребенка. А в них мелькали пестрые огоньки. Он взял ее за руку и больше не отпускал. – Расскажи мне. На что это похоже? Как ты это ощущаешь?

– Что ощущаю?.. – Сначала она подумала, что он спрашивает, хорошо ли ей с ним, и пыталась придумать подходящий ответ.

– Когда ты так поешь.

Она убрала свою руку. Об этом ее еще никто не спрашивал.

– Ну… не знаю… трудно объяснить. Сначала паника. Особенно сегодня вечером. Мы поздно приехали, это был наш первый настоящий концерт, а все те люди ждали нас… Когда я пела, какое-то насекомое чуть не влетело мне в рот. Да и музыка звучала странно, потому что фортепиано было повреждено при перевозке, но потом… Я не знаю… Когда я пела «All the Things You Are», был момент, когда я… ну, трудно даже описать, какое блаженство я тогда испытала, – будто волна прошла сквозь меня.

Она уже не пыталась говорить логично; ее захлестывали эмоции. Сейчас ей нравилось все, буквально каждая минута ее нынешней жизни, находившейся далеко за пределами прежней, протекавшей на Помрой-стрит. Теперь она тоже сражалась с врагом. Теперь она могла регулярно заниматься тем, к чему так долго готовилась, что у нее хорошо получалось, что ей всегда хотелось делать. Все ее тело, позвоночник, кончики пальцев, живот, голова были до сих пор полны блаженства, захлестнувшего ее во время выступления.