Гвоздем сезона стал судебный процесс. С самого прихода к власти Горбачева отставной харьковский адвокат Иван Шеховцов подавал в суд на публичных деятелей и газеты за “клевету на Сталина”. На этих исках, шестнадцати в общей сложности, он сделал себе имя. Последним был иск к газете “Вечерняя Москва”.

— Уберите плакаты, — распорядился судья.

Шеховцов сидел за столом для свидетелей и делал пометки в блокноте. К его пиджаку была приколота колодка с орденами — в войну он был наводчиком противотанкового орудия, воевал на Прибалтийском и Украинском фронтах, был ранен, потерял часть легкого. В зале суда все скамьи были заняты сторонниками Шеховцова. В основном это были пожилые мужчины и женщины, почти у всех были орденские колодки и медали. Требование убрать плакаты их раздражило, и они отыгрались, начав громко переговариваться. Отпускались злые замечания о евреях и армянах, о Раисе Горбачевой, о “Мемориале”. В руках у них были праворадикальные журналы: националистический “Наш современник” и сталинистская “Молодая гвардия”. Много перешептывались о том, еврейка ли женщина, представлявшая интересы ответчика, “Вечерней Москвы”. Решили, что еврейка. Кто ж еще.

“Мы жизни отдавали, строя социализм, а теперь эти люди — Афанасьев, Адамович, Коротич — пытаются социализм уничтожить, и у них это получается!” — сказала мне в перерыве женщина по имени Валентина Никитина.

Она тоже была ветераном войны, имела ордена и медали. По ее словам, в войну она потеряла много друзей и родных — “половину всех, кого знала”. Она не допускала и мысли о реформировании, а тем более демонтаже системы. “Эти люди — как венгры в 1956-м. Они затевают контрреволюцию. Большинство наших граждан поддерживают Сталина, строителя социализма. Почти все кулаки были евреи. Энкавэдэшники на Беломорканале были евреи! Начальник там был еврей! И главный инженер тоже еврей! Если бы евреи все переехали в автономную область, им бы там прекрасно жилось!”

Я поблагодарил ее за высказанные соображения и обернулся к Шеховцову. У того был надменный и скучающий вид. Он барабанил пальцами по столу, демонстрируя трем судьям свое превосходство. Адвоката у Шеховцова не было. Он сам был своим защитником.

Наконец женщина из “Вечерней Москвы”, сидевшая в паре метров от Шеховцова, встала и сообщила судьям, что ее адвокат не сможет явиться на заседание. Нельзя ли перенести слушание?

— Он в отпуске, — неуверенно добавила она.

Шеховцов закатил глаза. Среди его сторонников раздались смешки и шиканье. Судья назначил дату нового слушания.

— Ну и чушь! — пробормотал мой сосед. Мы все встали с мест. Женщина из “Вечерней Москвы” быстрым шагом, опустив голову, шла к выходу сквозь толпящихся в зале активистов.

— Клеветница! — шипели ей вслед. — Позор!

На парковке сторонники Шеховцова, развернув плакаты, праздновали победу. Я подошел к Шеховцову и представился.

“Вероятно, вы хотите взять у меня интервью, — сказал он. — Что ж, я не откажусь, если вы подбросите меня до вокзала. И, если вы не возражаете, я бы хотел перекусить”.

Я спросил Шеховцова, зачем ему все это нужно. Зачем он тратит все свои деньги и силы на суды, которые всегда проигрывает? Он посмотрел на меня без тени возмущения, скорее с сочувствием. Я, в конце концов, был иностранец — что с меня взять.

“Я восстанавливаю историческую правду, — начал он. — Я не знал ни одного репрессированного. Сейчас в газетах пишут, что у каждой семьи был хотя бы один знакомый, которого подвергли репрессиям. Я лично обошел сто пятьдесят семей в Харькове, и никто мне не сказал, что ждал стука в дверь. Те цифры, которые вы сейчас слышите, — чистая ложь. В 1929 году, во время коллективизации, моего деда выселили и отправили в ссылку. Но с нами делились одеждой и едой, и через шесть месяцев мы вернулись к себе. Во время этой ссылки мой брат умер от воспаления легких, но моя мать никогда не винила в этом Сталина. Виноваты были местные власти! Моей матери 86 лет, и она понимает это своим женским чутьем!

С точки зрения практической деятельности Сталин сделал даже больше Ленина. Но это, конечно, оттого, что он дольше прожил. Я постоянно получаю письма от людей, которые тоскуют по жизни при Сталине. Они знали радость труда, любили Родину, жили с высоко поднятой головой, пели патриотические песни. А теперь никто не поет. И дело не в том, что у нас нет песен. Нет веры! Люди забывают, и им нужно напоминать. В 30-е я был пионером, потом комсомольцем. В стране был небывалый подъем патриотизма. Люди были готовы жертвовать личным ради всеобщего блага. Люди думали о великих целях, о прекрасном будущем, поэтому терпели. Сталин с нами, Сталин нас поддержит. Вот мировоззрение моего поколения! Мы шли в бой с его именем на устах. Он принял Россию с деревянной сохой, а оставил с атомной бомбой. Такого человека нельзя очернять. Молодые должны знать свою историю”.

Самый знаменитый иск Шеховцова был против Алеся Адамовича — белорусского писателя, одного из лидеров “Мемориала”. Шеховцов утверждал, что Адамович оклеветал Сталина в фильме “Очищение”. Адамович для него был “худшим типом лжеца”: человеком, которому по возрасту “положено знать, как все было”, но который стремится сбить с пути истинного советскую молодежь.

“Люди разучились сами узнавать истину, — говорил Шеховцов. — Слушают Коротича и Евтушенко. Не читают правдивые курсы истории, которые публикует Институт марксизма-ленинизма”.

А что насчет Сахарова? Ведь он номинально был председателем “Мемориала”. Ему, выходит, тоже нельзя доверять?

“При Брежневе Сахарова сослали в Горький, чтобы он не разбалтывал секреты о нашей ядерной программе и не клеветал на строй, — откликнулся Шеховцов. — Теперь по указанию Горбачева его вернули в Москву. Но Сахаров в отместку очерняет нас. Он руководит главной силой в стране — «Мемориалом». А «Мемориал» может когда-нибудь превратиться в альтернативную партию”.

Шеховцов добавил, что знает Нину Андрееву и считает ее “хорошим тружеником”. Я понял, что он и впрямь с ней знаком, услышав, что “большинство тех, кто клевещет на Сталина и Родину, — евреи”.

Через несколько недель Шеховцов позвонил мне с новостями. Он выиграл суд против “Вечерней Москвы”. Суд признал, что газета опубликовала клевету — но не на Сталина, а на самого Шеховцова: она утверждала, что в бытность прокурором Шеховцов действовал “сталинистскими методами”. Газета поместила длинное опровержение. Довольный Шеховцов сказал, что одержал большую победу — защитил себя, а главное, “доброе имя Сталина”.

“Я перестану бороться в тот день, когда умру”, — сказал он.

На этом суде я познакомился с женщиной, которая назвала себя “почитательницей Сталина”. Ее звали Кира Корниенкова, и она пригласила меня на обед. Это была почтенная дама лет шестидесяти. Категоричная, суровая, с очками в проволочной оправе и пучком на затылке, она напоминала учительницу чистописания, которая никому не ставит пятерок. Квартира у нее была полутемная, неуютная, вся заваленная книгами. Кроме хозяйки там жили два волнистых попугайчика — Ташка и Машенька. “Мои детки”, — сказала Кира Алексеевна, ткнув пальцем в клетку. Она никогда не была замужем — никогда к этому не стремилась. “Я хотела быть свободной, — объяснила она. — Когда живешь с родными, они тебе мешают. Становятся обузой. У меня есть жизненная программа, и я ее выполняю”.