50-летний Мильчаков по-прежнему жил в той же квартире, где вырос. Один из главных активистов в “Мемориале”, Мильчаков решил ограничить свои расследования единственной темой. В книге “К суду истории” Рой Медведев утверждал, что в разгар чисток в конце 1930-х убивали около тысячи человек в день. Мильчаков хотел знать, где похоронены расстрелянные в Москве.

Отец Мильчакова был арестован и провел 15 лет в ссылке. “Когда шли аресты, мне было лет восемь или девять, но я был любопытным мальчиком и много времени проводил во дворе. Я видел, как реагировали другие мальчики, когда уводили их родителей. В то время каждую ночь был слышен топот сапог на лестнице. Энкавэдэшники почему-то никогда не пользовались лифтом. Я отчетливо помню, как моего отца вели вниз по лестнице, не вызывали лифт. И каждую ночь мы прислушивались к этим шагам. Большинство родителей верили, что в партию действительно проникли враги, что идет настоящая политическая борьба. Их всегда удивляло, когда кого-то арестовывали. Но удивлялись они только тому, что человек, которого они считали честным, оказывался предателем. Когда арестовали моего отца и конфисковали наше имущество, нас, детей, выгнали из нашей квартиры. Мы сидели во дворе на деревянных санках, и никто, ни один из наших друзей к нам даже не подошел. Говорить с членами семьи врага народа было тягчайшей провинностью”.

Пользуясь зарубежными и советскими опубликованными источниками, Мильчаков принялся разыскивать самые большие массовые захоронения на территории Москвы: Донской монастырь, Бутовский полигон, Калитниковское кладбище рядом с Птичьим рынком, Новоспасский монастырь XIV века, берега канала имени Москвы.

Однажды ранним утром мы с моим другом Джеффом Тримблом из US News & World Report встретились с Мильчаковым возле Дома на набережной. Оттуда мы направились в Донской монастырь. Цветочницы в синих холщовых халатах, сидевшие у монастырских ворот, продавали гвоздики — по пять рублей за букет. Мильчаков провел нас к самому большому строению на территории кладбища — крематорию. Мы подошли к заднему фасаду здания, где старик-служитель смотрел, как горит мусор. На земле лежало несколько разбитых надгробий.

“Видите эти ворота? — спросил Мильчаков. — Каждую ночь через них проезжали грузовики с убитыми и сваливали здесь тела в кучу. Расстреливали в Лубянской тюрьме или Военной коллегии, стреляли в затылок — так меньше крови. Тела клали в старые деревянные ящики из-под боеприпасов. Рабочие доводили жар в подземных печах — вон они — примерно до 1200 градусов по Цельсию. Чтобы все выглядело как положено, по протоколу, были даже специальные свидетели, подписывавшие различные документы. Когда тела сгорали, от них оставался только пепел и немного костей — может быть, зубы. Затем пепел ссыпали в большую яму”.

Мы несколько минут шли мимо рядов могил, искусно вырезанных надгробий, которые смотрелись бы уместно и на парижском кладбище Пер-Лашез. Наконец мы остановились у могилы, над которой было написано: “Могила невостребованных прахов. 1930–1942”. В землю кто-то воткнул четыре белых искусственных тюльпана. Еще была охапка завядших гвоздик, которые пахли, точно пролитое вино. Кто-то прислонил к надгробию маленькую иконку — святого Георгия. По словам Мильчакова, глубина могилы составляла четыре с половиной метра, площадь — 1,85 квадратного метра, а когда она до краев заполнилась пеплом — “сотни килограммов пепла!” — ее закатали в асфальт. Ходили слухи, что на Новом Донском кладбище похоронен и прах Бухарина, но Мильчаков не был в этом уверен.

“В самый разгар чисток печи горели всю ночь, — сказал он. — Купола церквей и крыши домов вокруг были покрыты пеплом. Снег тоже был присыпан тонким слоем пепла”.

Мы отправились на Калитниковское кладбище, куда свозили тысячи трупов. Рядом чадил зловонный мясокомбинат. Мильчаков сказал: “Во время чисток сюда сбегались все собаки в городе. Воняло в три раза хуже, чем сейчас: в воздухе стоял запах крови. Люди высовывались из окон, их всю ночь тошнило. Собаки выли до рассвета. Случалось, что на кладбище встречали собаку с чьей-то рукой или ногой в зубах”.

В Новоспасском монастыре Мильчаков показал нам крутой берег пруда. Здесь НКВД зарывал расстрелянных иностранных коммунистов: Джона Пеннера из Компартии США; Германа Реммеле, Фрица Шультке, Германа Шуберта и Лео Флайга, лидеров 842 немецких антифашистов, арестованных в апреле 1938 года; венгров Белу Куна и Лайоша Мадьяра; югослава Владимира Чопича; румын Марчела Паукера и Александра Доброджану-Геря.

“Вдоль берега росли яблони, — продолжал Мильчаков. — Их все сожгли. Заключенных заводили в монастырскую церковь, в комнату, которая называлось «баней». Их раздевали, взвешивали и стреляли им в затылок. В отчетах это называлось «медицинской процедурой». Заключенный в это время сидел. У него за спиной открывалось маленькое окошко, и палач стрелял через него. Так делали, чтобы избежать внезапного удара, инфаркта и истерики. Тела складывали, как карандаши в пенал, и на телегах увозили в крематорий”.

Мильчаков вел постоянную борьбу с КГБ, добиваясь разрешения провести раскопки в местах всех захоронений. КГБ эпохи гласности под руководством Владимира Крючкова вынужден был действовать в непривычно открытом, публичном поле. Крючков пытался “очеловечить” тайную полицию. Журналистам он рассказывал, как любит театр, собак и детей. В то же время КГБ по мере сил чинил препятствия таким людям, как Мильчаков. Ему не выдавали документы, не пускали в Бутово, открыто следили за ним и запугивали, когда он отправлялся на места захоронений. Но чем известнее становился Мильчаков, чем больше он рассказывал о своих открытиях в статьях в “Вечерней Москве”, тем большего он добивался. КГБ не помогал Мильчакову, но и не пресекал его деятельность.

Через пару недель мы отправились на самую окраину города — на берег канала имени Москвы (ранее он назывался “канал Москва — Волга”). Здесь была большая водоочистная станция. Этот почти бесполезный канал приказал прорыть Сталин в 1932 году. В 1937-м работы были завершены. Канал строили рабы, зэки, в основном крестьяне, которых, за то, что у них была лошадь или корова, объявляли кулаками и арестовывали. Генрих Ягода, в то время глава НКВД, изнурял их непосильной работой до смерти.

По сведениям Мильчакова, на этой стройке умерло около 500 000 заключенных — по большей части от холода и истощения. Даже зимой на них были лишь тонкие бушлаты без подкладки. Заключенные жили в хлипких бараках рядом со стройкой. 128-километровый канал они прорыли при помощи лопат, кирок и тачек. Питались они ужасающе плохо. Медики изучили зубы заключенных: судя по тому, в какое состояние пришла эмаль, многие ели кору, коренья и траву, добавляя их к своему рациону из хлеба и каши без жиров.

Мильчаков не был склонен к суевериям, но, когда рассказы свидетелей и поиски вслепую ни к чему не привели, он решил искать захоронения с помощью лозы. Мы встретились с опытным лозоходцем в условном месте возле березовой рощицы. Мильчаков заверил нас, что с помощью этого человека уже обнаружил несколько братских могил. Так что часа два мы молча наблюдали за тем, как лозоходец бродит туда-сюда между деревьями, в ветвях которых гомонили сойки.

“Но у нас тут еще есть одна встреча”, — сказал Мильчаков. Он подвел меня к памятнику в рощице: крест, оплетенный колючей проволокой. Этот крест был установлен “Мемориалом” в память о заключенных, погибших на строительстве канала. Возле креста стоял старый сутулый человек. Он представился: “Сергей Буров, пенсионер”.