Если ей и была ведома страсть, то единственным предметом этой страсти был Сталин. “Я всегда любила его. Я посвятила жизнь ему и его памяти”. Кира Алексеевна, конечно, опоздала родиться. Дни напролет она просиживала в Библиотеке имени Ленина, изучая “возмутительные” обвинения западных и советских авторов, писавших о Сталине. Медведев, Солженицын, Афанасьев, Рогинский в ее глазах были врагами. Она хотела опровергнуть “всю их писанину о том, что Сталин убил миллионы. Он этого не делал. Он боролся только с врагами народа”. Время от времени она писала письма в ЦК, в которых жаловалась на то или иное высказывание в либеральной прессе.

— Чувствуйте себя как дома, — сказала она, оставляя меня в компании попугайчиков и уходя на кухню готовить. В комнате повсюду были изображения Сталина. Сталин в детстве. Сталин с Лениным в Горках. Сталин на первой странице “Правды”. Сталин в белом кителе. Еще сотни фотографий хранились у нее в альбомах и обувных коробках. Стопки фотографий были перевязаны лиловыми шелковыми лентами.

— Я никогда не видел ничего подобного! — вежливо крикнул я, словно мне было предложено полюбоваться хозяйским Матиссом.

— У меня очень много фотографий! — отозвалась Кира из кухни. — Вы смотрите, смотрите!

Она почти бегом вернулась в комнату, лицо ее заметно раскраснелось. Она начала перебирать фотографии.

— Вот смотрите! — говорила она с восторгом, поднося карточки чуть ли не к самому моему носу. — Тут на каждой — свое выражение, здесь все этапы жизни великого человека.

Подобно тому как поклонники Вагнера ежегодно съезжаются в Байройт, Корниенкова каждый год совершала паломничество в Гори. Случалось, что она ездила туда и дважды в год: в годовщину смерти Сталина и на День победы. “У меня много единомышленников. В 1979 году мы собрались там, чтобы отметить его столетие. Я думаю, в Музее Сталина в тот день побывало больше тридцати тысяч человек. Те, кто хочет поставить памятник так называемым жертвам Сталина, должны об этом задуматься. Не нужно ставить памятник тем, кто сидел в тюрьме. Они отвечали за свои преступления. Не нужно ставить памятники раскулаченным богачам. Памятники нужно ставить коммунистам. Предатели памятников не заслуживают”.

Кира положила нам тушеное мясо с картошкой. Между делом она упомянула и о том, что двое ее родственников были отправлены в лагеря. Их преступление состояло в опоздании на работу.

“И поделом им”, — убежденно сказала Кира. Я промолчал. Ташка и Машенька свиристели в клетке. Кира возмущено проговорила: “Это что, Сталин виноват, что мои дядья пьянствовали ночью, а утром опоздали на работу? Их следовало наказать. Я люблю порядок. Я — за настоящий порядок, за железную руку, ну или какую-то там еще. Я за то, чтобы люди отвечали за свои дела”.

Еда была очень вкусной, но Кира Алексеевна к ней не притрагивалась. Она читала мне лекцию. Она вошла в раж. “Как бы я хотела, чтобы мы снова жили в такие времена! — говорила она. — Когда смотришь документальные фильмы, видишь, как люди были воодушевлены, как счастливы. У них лица сияли. Инструменты были плохие, но они работали, любили работать. А теперь мы думаем, что работа — это «мартышкин труд». Люди были счастливы, рапортуя Сталину о своих достижениях. Когда Сталин умер, мне было всего 18 лет, но я видела, как работала моя мать. Она работала не потому, что чего-то боялась, для нее это было в радость. Парады на Красной площади — одно из счастливейших воспоминаний”.

Я спросил у Киры, видела ли она живого Сталина. У нее увлажнились глаза, как будто на нее нахлынули воспоминания о юношеской любви. “В последний раз я видела Сталина в 1952 году. Я помню, какое настроение было у рабочих, когда поначалу они не увидели Сталина на трибуне мавзолея. Это было горе. Но потом он вышел, и вы себе не представляете, как мы ликовали! Он ведь был уже немолод, и мы приветствовали его с такой радостью! Мы выполняли поставленные им задачи. Мы были готовы полететь ради него на Луну. Мы любили Сталина и верили в него всем сердцем”.

Я спросил у Киры, как она пережила известие о смерти Сталина. Она стала отвечать и, рассказывая, все время плакала. Когда она услышала ужасное известие, то просто заболела и несколько дней пролежала дома.

“В день похорон я вышла на улицу. Гудели все заводские сирены, — вспоминала она. — Так делали, когда рабочий навсегда покидал завод. А тогда это было в знак траура по Сталину. Разве можно испытывать такую любовь к нынешнему вождю. Вот все получают зарплату, а еды в магазинах нет. Как можно верить в таких правителей? Я верю своим глазам”.

После обеда Кира рассказала, что дружила — “ну, мы были не друзьями, но товарищами” — с некоторыми родственниками Сталина. Она даже побывала однажды на даче у Молотова. По ее словам, у него были “глаза мудреца”. До самой своей смерти, а умер он в возрасте 96 лет, Молотов говорил всем, кто к нему приезжал, что Сталин действовал совершенно правильно. Было много врагов, а врагов надо уничтожать.

Но разве не случалось ошибок, спросил я у Киры Алексеевны. Неужели Сталин не сделал ни одной ошибки?

“Ошибки? — переспросила она. — Одну сделал. Он слишком рано умер”.

Среди присутствовавших в зале суда в тот день был еще один человек, с которым мне хотелось познакомиться: внук Сталина Евгений Джугашвили. В Москве жили четверо внуков Сталина: домохозяйка, врач, театральный режиссер и этот Джугашвили. Первые двое[53] от встречи отказались. Я смог повидаться с режиссером — тихим худощавым человеком по имени Александр Бурдонский. Мы разговаривали в его кабинете в Театре Советской армии — огромном здании в форме пятиконечной звезды. Всю жизнь он старался отмежеваться от родства со Сталиным. Он взял фамилию матери. (“Мне кажется, «Бурдонский» звучит приятнее, чем «Сталин». Вы не находите?”) Он бросил военное училище и всегда стремился смотреть на Сталина “взглядом художника”.

“Мне приходится нести эту ношу, но я ведь не виноват в том, что у меня такой дед. Я думаю и веду себя как нормальный человек. Никаких радикальных соображений о Сталине у меня нет. Я пытаюсь понять его как феномен. Понять его мне помог «Ричард III» Шекспира. Даже не столько сама пьеса, сколько биография Ричарда. Он родился с горбом, но был способным человеком и хорошо соображал. И поэтому хотел доказать, что имеет право быть со всеми на равных”.

Если Бурдонский и не вытеснил из своего сознания постоянную мысль о Сталине, он хотел думать, что ему это удалось. Я не встречал человека, который говорил бы о Сталине с такой скукой в голосе и так отстраненно. “Если рассматривать это как феномен культуры, — бесцветным тоном говорил он, — будет наивно представлять Сталина воплощением чистого зла, после того как его провозглашали лучшим другом всех народов, детей, животных, наиболее выдающейся личностью нашей эры и так далее. Я думаю, он верно претворял в жизнь идеи Маркса. Увы, это был единственный способ их воплотить…”