Напоминаю Громыко, что переговоры с ФРГ еще впереди. На стадии интенсивного обмена мнениями лишь проясняются области, где согласие возможно, но само качество этого согласия не поддается оценке. И суждение Гомулки может считаться напутствием нашей стороне на будущее. Кроме того, сомнительно, чтобы умный и опытный польский лидер предавался иллюзиям, что в прямых контактах с ФРГ добьется большего, чем сможет наработать Советский Союз.

Громыко посетовал на то, что непоследовательно делал ударение на зондажный характер бесед с Баром. И высказал мысль о необходимости по возобновлении встреч с Баром развить большую энергию, действовать наступательнее, тверже очерчивать интересы СССР и его союзников.

Второй (3–21 марта) и третий (12–22 мая 1970 г.) раунды бесед с Баром, как и ожидалось, были отмечены подъемами и спадами. Давали себя знать не только объективное развитие позиций сторон, но и применявшаяся ими тактика защиты своих взглядов.

Не сразу это случилось. Вначале Громыко не особенно отклонялся от маршрута, намеченного в соответствии с данными о пределах достижимого. Отмечались отдельные сбои в графике движения, что вполне объяснимо и не слишком существенно. Но затем министр стал грести под себя, никого не слушая. Временами он являл собой широко известного из прошлого неприступного В. М. Молотова – «мистера Нет», не ведавшего альтернатив.

Министр игнорировал предупредительные сигналы, которые подавал Э. Бар: если советскую сторону не устраивает суть новой «восточной политики» социал-либералов, она вольна поискать других партнеров среди более сговорчивых немцев. Громыко не откликался на колкости, независимо от того, учинялись ли они на пленарных заседаниях или при встречах в узком составе.

Что-то надо было предпринимать. Неужели мы ничему не в состоянии научиться? Сколько раз завышенные желания подсекали ростки реального, сколько было упущено возможностей из-за идиотской склонности контрагентов выкраивать себе в любой ситуации тогу победителя. Теоретически у нас признавалось, что договоренностям придает прочность добровольность их заключения и взаимная выгода. И как не признавать, если это исходило от Ленина. Но на практике. Лучше не вспоминать.

Держу совет с А. М. Александровым и А. И. Благовым. Они в свою очередь перепроверяют обоснованность моих суждений, общаясь с Ю. В. Андроповым. Вывод однозначен: налицо опасность неверного истолкования процессов в восточной политике ФРГ, непонимание пределов, которые ставит социал-либеральной коалиции внутренний западногерманский расклад сил. Целесообразно создать механизм подстраховки, причем неоспоримого для Громыко свойства, чтобы попытка конструктивного поворота в отношениях между СССР и ФРГ не расстроилась.

Условливаемся о том, что помощники делают сводный доклад Брежневу. При этом акцентируется, что переговоры, по сути, вступают в ключевую фазу и требуют пристального внимания высшего политического руководства.

Во избежание тенденциозности освещения происходившего договорились наряду с мобилизацией информационных потенциалов КГБ и Министерства обороны создать постоянный рабочий канал связи, назовем его для краткости «Александров – Фалин» (в отсутствие А. М. Александрова его функции должен был выполнять Е. М. Самотейкин), по которому к Брежневу поступали бы сведения, почерпнутые из личных контактов с западногерманскими представителями, и соображения по ходу обмена мнениями с западными немцами с опережением на один-два темпа моих докладов министру.

Генеральный секретарь примкнул к нашему «заговору». Позже его порой забавляло, когда Громыко вещал о температуре за столом переговоров, опуская для «упрощения» детали, без которых позиция ФРГ походила на протянутый сквозь прокрустово ложе торс. Брежнев не выдавал, что заранее был посвящен нами в суть дела. Делая вид, что хитросплетения дипломатии ему чужды, он ставил нацеленные вопросы, как бы навеянные интуицией, и настойчиво рекомендовал министру – не перегибать.

В общем, подстраховка или перестраховка. Она выручала в критических ситуациях, что возникали из-за трудностей адаптации сторон и характеров на совершавшиеся в мире перемены.

Отдавал ли Громыко себе отчет в том, что бескомпромиссные требования нереалистичны? Судя по всему, полностью от тверди земной он не отрывался и порой напускал на себя суровость больше для протокола. Может быть, для оправдания перед потомками.

Встречи на министерском этаже постепенно дополнились рабочими «ад хок» группами, где оттачивались отдельные позиции. Не ощущалось дефицита в материале для моих контактов с Э. Баром. Обычно мы прокручивали с ним варианты выхода из тупиков, что возникали или назревали на пленарных заседаниях. Мне, конечно, не давалось полномочий говорить за руководителя советской делегации, но думать не запретишь. От раздумий про себя до размышлений вслух дистанция измеряется вашей гражданской позицией – хотите вы помочь расчистить атмосферу на самих переговорах, составить более глубокое представление о смысле позиций другой стороны, что тоже полезно при подготовке предложений, двигавших дело, тогда действуйте.

Крайне туго притирались подходы к территориальным проблемам. Громыко пребывает по этому поводу в перманентно взвинченном состоянии. Если тут не обозначится прорыв, то насмарку обрекалась солидная работа, выполнявшаяся на остальных направлениях. Звонок министра рано поутру.

– Вы философствуете с Баром о чем угодно, только не о признании существующих границ, – услышал я знакомый в разных тональностях голос. – Попробуйте разобраться без свидетелей, почему здесь у немцев одышка. Обставить надо так, чтобы встреча не носила чрезвычайного характера. Но не откладывайте. Поняли меня?

Чего не понять. Если Громыко с утра вспоминал про философию и философов, значит, либо дома у него не та кошка пробежала, либо имел с Брежневым взбадривающий разговор.

Упрек, что Бар и я искали легких тем, был вовсе не заслужен. Министр знал, что территориально-пограничная тема всплывала во время наших сидений не однажды, и не кто иной, как Громыко, дал мне указание по своей инициативе ее не развивать и в основном слушать, если Бар захочет что-либо сказать. Министр заботился о том, чтобы ничье лишнее слово не расстроило его собственного, никому толком не ведомого сценария.

Условливаемся с Баром о рабочем завтраке. Прошу его зарезервировать достаточно времени для разговора за кофе один на один. Уединение покажется вполне уместным, если нас будут сопровождать дипломаты не самого высокого ранга.

Примерно три четверти часа ушло на протокольные церемонии и обмен мнениями по организационным деталям назначенного на завтра пленарного заседания. После этого мы переходим с Баром в соседнюю гостиную.

Архитектор Ф. О. Шехтель, строивший особняк для Саввы Морозова (он находится на улице Спиридоновка), понимал толк в уюте. Двое ли вас или добрая дюжина – помещение принимает гостей одинаково приветливо в свои объятия, а каждый предмет старинной обстановки, пейзажи на стенах, исполненные М. Клодтом, А. Киселевым, Н. Сверчковым, другими русскими художниками, располагают к собеседованию.

Итак, где мы находимся и можем ли найти общие мысль и слово, чтобы выразить необходимое, не тараня ни Сциллу, ни Харибду? К этому моменту мы с Баром уже прошли некоторые премудрости – неформальные зондажи, прояснение отдельных мыслей, привлечение внимания к вводимым в оборот новым терминам и вариантам, порой теряющим параметры или вовсе пропадающим при переводе, разгрузка в недипломатической атмосфере от напряжения, которое обуревает после толчеи воды в ступе за официальным столом, где каждый слог, немой вопрос, кивок головы или жест руки берется на заметку. Но дивиденды потекут тогда, когда на практике убедитесь, что искренность ваша встречает отклик, что налицо совпадающий интерес, может быть, при различных побудительных мотивах.