– Слушаю.

Знакомлю министра с русским вариантом формулировок. Громыко переспрашивает, насколько адекватны термины на двух языках, совпадают ли временные формы. Он задерживается на слове «нерушимость». Интересуется, есть ли другие эквиваленты у соответствующего немецкого понятия.

Разумеется, можно сказать «ненарушимость», «неприкосновенность». Последний термин, однако, тоже вводится в проект, но точнее передается другим немецким словом. Употребление близких по смыслу выражений восполняет отсутствие понятия «признание». «Нерушимость» или «ненарушимость» – что лучше вместо привычной «неприкосновенности»? Новый термин привлекателен, на мой взгляд, и внутренне теснее связан с отказом от насилия.

Громыко что-то прикидывает, делает карандашом отметки в своем большом блокноте. Потом говорит:

– Нет. «Неприкосновенность» звучит убедительнее, чем «ненарушимость». Давайте-ка взвесим, чему отдать предпочтение: «нерушимости» или «неприкосновенности».

Снова привлекаю внимание министра к тому, что понятие «неприкосновенность» в немецкой редакции используется в более широком контексте. Если же по-русски будет сказано «неприкосновенность», а на немецком говорится о «нерушимости», юристы МИД ФРГ могут возразить. Если и промолчат, то потому, что «нерушимость» олицетворяет более твердое обязательство. Кроме того, наличие обоих терминов в немецком тексте полнее отвечает смыслу советского требования о признании послевоенного территориального устройства в Европе.

Не нужно было столь назойливо подводить Громыко к мысли, что требование признания по всей форме теряет актуальность. Нарвался на раздраженное:

– Хоть десять раз повторите «неприкосновенность», признания все равно не получится. И вы с Баром это прекрасно знаете.

– Но правительство ФРГ не пойдет на формализованное признание новых германских границ. Это невозможно хотя бы из-за неготовности Бонна согласиться с международно-правовым признанием ГДР. Нас же не устроило бы, если бы статус внутригерманской границы разнился от статуса внешних границ Германии.

– Что вероятно или невозможно, еще предстоит выяснить. Тут требуется политическое решение. Оно не в нашей с вами компетенции. Вернемся лучше к русскому тексту. Какой вариант будем докладывать: «нерушимость» или «неприкосновенность»? Вы склоняетесь к первому. Он чем-то импонирует и мне. Условимся так: вы продиктуете в моем секретариате обе редакции, тем временем я еще подумаю. А в общем вы с Баром свой хлеб отработали, хотя, полагаю, ваш сегодняшний собеседник кое-что припас для завтрашней встречи со мной.

Поручение Громыко я, естественно, исполнил. Но настроение явно испортило намерение министра совершить назавтра очередную атаку на Бара. Если честно, погасло желание выкладываться из последних сил. Накатилась усталость. Впервые за последние месяцы я покинул служебный кабинет засветло – стрелки часов еще не перешагнули двадцати одного часа. До этого снова переговорил с Самотейкиным и нашел способ предупредить Бара, чтобы до открытия заседания с участием министра он обязательно сконтактировался со мной.

Самотейкин сам несколько раз пытался выйти на меня, и все неудачно. Зато теперь он мог рассказать не только о реакции Брежнева, но и о его разговоре с Громыко.

– Генсек очень доволен вашим «предварительным предложением». Похвалил тебя. По его мнению, решающий шаг к договоренности сделан. Он надеется, что формулировки удовлетворят поляков и ГДР. Леонид Ильич подводил Громыко к выводу, что нажимные требования выполнили свое назначение. Но ты же знаешь министра. Он обещал «вывести Бонн на признание». Ряд признаков, по его словам, сулит успех. Генсек заметил только: «Тебе, Андрей, виднее».

Утром я вместе с делегацией ФРГ прошел в комнату переговоров. Предупреждаю Бара, что вопреки увещеваниям Брежнева и моим пояснениям министр собрался пощекотать ему нервы. Советов не даю, но жаль было бы, если бы пострадала в целом деловая атмосфера, отличавшая беседы до сих пор.

Бар не скрыл огорчения:

– Больше, чем сделано вчера, Громыко не получит. Меньше может, если возникнет впечатление, что я действовал под нажимом. И без скандала ваш министр почувствует все мое недовольство.

Он собирался что-то сказать еще, но в этот момент появился Громыко. Поздоровался за руку с Баром и Аллардтом, жестом пригласил всех садиться за стол. Покосился испытующе на меня:

– Хотел рассказать вам о реакции Брежнева на вчерашнюю историю. Но вы почему-то обошли мой кабинет.

Дежурные вводные реплики. Далее руководитель советской делегации цветисто порассуждал о небесполезном поиске развязки по территориально-пограничной проблеме, чтобы в конце концов изречь – описание сложившегося положения не тождественно его признанию. Без признания послевоенных европейских реальностей любая договоренность об отказе от использования силы теряет многое в своей привлекательности и назначении.

Я передал смысл сказанного министром. Семантика была не вызывающей, где-то даже элегантной. Громыко мог, не перенапрягая совесть, доложить Брежневу, что провел заседание, никого не задевая.

Бар сцен не устраивал. Он констатировал, что его делегация инструкции по данной теме исчерпала.

Главы делегаций продолжали еще что-то говорить, старательные советники и секретари превращали звуки в стройные ряды букв и слов. Но у этих слов не было крыльев, они падали, как листья с дерева по осени.

Для всех за столом, кроме Бара и меня, случившееся было сюрпризом и воспринималось по-разному. Интересовала реакция Аллардта. Он слушал Громыко совершенно невозмутимо, но, когда министр занялся повышением ставок, перевел взор на Бара. Желал, видимо, удостовериться, откажет статс-секретарю выдержка или нет? Посол, уверен, не раз просвещал шеф-делегата ФРГ насчет отточенного умения советского партнера устраивать купель в проруби. Его прогноз сбывался. У нас в подобных ситуациях говорят: мелочь, но приятно.

В гнетущем настроении расходимся.

Вечером в тот же день или назавтра звонок из Министерства гражданской авиации (МГА) – поступила заявка на прилет в Москву спецсамолета для делегации ФРГ, ведущей переговоры с Громыко. Не будет ли рекомендаций от МИДа?

– МИД – это министр. Я могу высказать только мнение: обрабатывайте заявку без задержек и доброжелательно.

А еще через несколько часов со мной связывается Громыко:

– Вы слышали, что Бар вызвал самолет?

– Есть сообщение из МГА, что подана заявка на пролет территории СССР с посадкой в Москве спецсамолета для делегации ФРГ.

– Бар вознамерился прервать обмен мнениями и отбыть в Бонн на консультации. Вам поручение. Немедленно сконтактируйтесь с ним и убедите, что перерыва не должно быть. Под вашу ответственность – Бар не должен улетать в ФРГ. Вы поняли меня? Это – поручение политбюро. Как только переговорите с Баром, звоните мне на городскую квартиру.

Министр посадил лодку на рифы, а снимать извольте другие. Да делать нечего.