— Пьяницу? Которая у нас на кухне спала?

— Так вот, раньше она была совсем не пьяница, а красавица. Да. Это все он виноват. Он, чтоб ты знала. Из-за него она стала пьяницей, сошла с ума и умерла. А ему плевать… Сам в могилу свел, так еще и на похороны явился… Все нипочем!

— Нет, ему не плевать. Он ее до сих пор любит. У него портрет есть, он с портретом разговаривает. Каждое утро здоровается. Он сам чуть не умер, когда она умерла. Он смерть искал, на войне был, его ранило сильно, а он выжил. У него след от раны есть, шрам — вот здесь, знаешь, страшный какой?

— Где у него шрам?! — задохнулась Мама. — Где?! Ах ты… — истерическое бешенство. Тормоз Толя вдвинулся поглубже в угол. — Вон отсюда! Марш в свою комнату! Где ключ?! Будешь сидеть под замком… Под замком… Только попробуй выйти! Пощады не жди…

Следующий день. Аня взаперти.

Дверь приоткрывается, на пол ставится тарелка с завтраком и чашка. Дверь закрывается на ключ. Шаги по лестнице — вниз.

Часы тикают.

Аня смотрит на часы и дергает дверь. Смотрит в раскрытое окно. Мечется по комнате. Опять к окну. Снимает кеды и выбрасывает в окно. Вскакивает на подоконник и прыгает.

Стукнувшись о сырую траву, Аня бежит в лес, в истоптанный перелесок, по раскисшей от дождя дороге. После дождя туман. На черном бревне сидит человек, курит. Поднимается навстречу к Ане. Аня не может выговорить ни слова. Дыхание вырывается из нее со стоном.

— Ты что? — пугается он. — Что с тобой?

— Меня заперли, — задыхается Аня. — А я… боялась… Ты будешь ждать… Уйдешь… Не встретимся больше…

— Куда я уйду? Как — не встретимся? Что ты такое говоришь? — удивляется он. — Никуда я не денусь. И ждать буду. Сколько нужно. Я всегда буду ждать тебя.

Аня успокаивается.

— Смотри, гнездо, — человек показывает вверх.

— Где?

— Да вон.

— Не вижу что-то.

Человек легко берет Аню на руки и поднимает. Аня видит гнездо в ветках, близко-близко, и говорит шепотом:

— Птенцы. Шесть. Спят.

Человек и Аня смотрят друг на друга.

— Давай всегда так ходить? — предлагает человек. — Ты мне будешь рассказывать, что ты видишь с высоты. И в волейбол выигрывать можно.

Аня смеется.

— С тобой смешно. Мне вообще с тобой очень здорово.

— И мне с тобой. Как бы я жил, если бы тебя не встретил?… Ты мой самый любимый человек на земле, — просто говорит он.

— Значит, когда я вырасту, мы поженимся?

— Боюсь, что нет.

— Но ведь любимые люди обычно женятся друг на друге.

— Необязательно. Чаще всего они даже почти совсем не видятся.

— У тебя всегда все грустно.

— Зато честно.

Анина мама с ключом в руках поднимается по лестнице. Говорит торжественно под дверью:

— Хорошо, так и быть. Я разрешаю тебе спуститься на кухню и поужинать. Конечно, я могла бы этого и не разрешать, но я разрешаю. Потому что я твоя Мама. Твой самый лучший друг.

Отпирает дверь и оглядывает пустую комнату. Выражение строгости и достоинства на ее лице сменяется полной растерянностью, обескураженностью. Она подходит к распахнутому окну. Долго смотрит в окно.

Доски и стружки, запах смолы. Циркулярная пила. Человек чинит дом.

Анина мама и Толя-Тормоз приходят к нему для серьезного разговора. Некоторое время взрослые ждут, что человек обратит на них внимание.

А он не обращает. Занят. Ходит себе с досками, пилит. Анина мама начинает решительный наезд. Говорит трагически.

Попеременно слышны то речи Аниной мамы, то песни циркулярной пилы.

— Чего вы хотите? Мы готовы на все, только верните нам нашего ребенка… Ведь она же на себя не похожа по вашей милости, просто зомби какая-то… Что вы с ней сделали? Почему она прыгает со второго этажа, чтобы встретиться с вами?

Толя-Тормоз меланхолично и пристально разглядывает стены дома, доски и гвозди.

Звук циркулярной пилы.

— Бросьте ваши дешевые фокусы, рассчитанные на маленьких детей. Неудачник! Жалкий неудачник…

Звук циркулярной пилы.

— Между прочим, нам кое-что про вас известно. Да. У вас проблемы. Думаете, мы не знаем, чем вы подрабатывали там, в дальних странах? Но вам даже это толком не удавалось…

— Так это были вы? — вдруг радостно спросил человек. — Ну да, ну да, припоминаю, кафе на площади Святого Фомы, там еще наискосок такой магазин, дешевые пальто, потому что бракованные, перекособоченные… Магазин кривых пальто… Ну да, кафе, потом комната на чердачке… Значит, это были вы…

Анина мама начала падать в обморок. Толя-Тормоз разглядывал стены. Анина мама увидела, что никто не обращает внимания на обморок, и просто села на скамейку.

— Какого черта вы сюда приехали? — с ясной ненавистью спросила она. — Что вам там не сиделось, у ваших принцев и принцесс? Кстати, в этой стране уже восемь лет, как республика. Вы бы хоть в Интернет заглядывали, прежде чем плести ваши бредни. Было бы очень мило с вашей стороны, если бы вы исчезли так же внезапно, как и появились. Мы были бы вам очень признательны.

— В тысяча восемьсот… — мирно и неспешно начал человек и умолк, припоминая, в каком именно году. Не припомнил и начал заново: — В тысяча восемьсот две звездочки году, в конце марта, младший сын князя Налуцкого, своенравный и капризный мальчик, обидевшись на немца-гувернера, ушел гулять на озеро. Весной лед хрупок. Надо ли говорить, что строптивый отрок угодил в полынью? И сгинуть бы ему в темной воде, и рыдать бы безутешному князю, но, на счастье, неподалеку сидел в своей лодочке известный в округе цыган-шорник Миха Чаглай. Спрашивается, зачем цыгану болтаться в лодке, вместо того чтобы уводить коней, дурачить обывателей или просто честно шить седла? Дело в том, что продвигаясь из бессарабских степей на север, Миха завис в наших краях, очаровавшись озером, так как всю жизнь мечтал о море, стремился к нему, бредил им, и даже старших своих детей назвал Моря и Акиян. Все свободное время Миха проводил в лодочке на озере, созерцая простор и гладь, и очень не любил, когда созерцанию мешал писк утопающей детворы. Миха вытащил маленького князя и принес родителям. За спасение барского дитяти умиленный князь пожаловал Михе сто рублей серебром. На эти средства Миха решил дать старшим детям приличное русское воспитание. Акиян отправился в четырехклассное, а Моря — в трехклассное женское городские училища. Акиян, откликавшийся так же и на Акима, дослужился до начальника железнодорожной станции Львовка, что в пяти верстах от Епифаньевска. Был членом революционного кружка. Должен был бросать бомбу в губернатора, но цыганская кровь взяла свое — в день предполагаемого покушения неожиданно ушел с табором. Вы Кривой овражек на выезде из Епифаньевска знаете? Туда Акиян бомбу выбросил, чтобы в кармане не мешалась. Вот овражек и сделался. А раньше гладкое место было. Красавица-певунья Моря, она же Марина, вышла замуж за владельца колбасных заводов, купца второй гильдии Собачатинова. Такова, вкратце, предыстория известного в окрестностях рода Чаглаевых и Собачатиновых, в котором было много достойнейших и замечательных людей. Чего стоит хотя бы моя двоюродная прабабушка, Настасья Акияновна, первая привезшая в Епифаньевск граммофон? У нее был парк конки в Туле, но накануне революции она проиграла его в городки и смело влилась в ряды неунывающего пролетариата. Ее внук, мой дядя, академик сельхозакадемии, был бессменным председателем колхоза-миллионера в Орловской области, пока в засушливом и неурожайном семьдесят втором году колхозники не зарезали своего председателя, ошибочно полагая его колдуном. Как вы видите, постепенно наша родня разбрелась по стране, покинула родные приозерные места. Именно поэтому перед войной мой дед, адмирал Чаглаев, купил в поселке Кораблево деревенский дом под дачу, чтобы хотя бы отчасти потомки Чаглаевых и Собачатиновых вернулись в родные края. В этом доме прошла юность моей матери. К сожалению, пока я путешествовал, дом осиротел, обветшал… Во исполнение заветного желания покойной матушки я вернулся, чтобы остаться здесь. Так что — здешний я. И бумаги на дом у меня в исправности. И никуда я отсюда не пойду. Уж извините.