Устав, женщина заплакала, и человек обернулся к ней, глядел безумным, горячим от слез взглядом.

Плакали вместе, держась друг за друга, обнявшись. Долго. Хорошо плакали. Потом умывались из железного рукомойника. Анина мама пригладила волосы, высморкалась в платочек и сказала:

— Уезжай отсюда, а?

Человек очень тихо ответил:

— Нет.

Рассвело. Трое встретились у водокачки. Девочки стучат зубами. Человек укутывает их шалями. Пьют чай из термоса.

Начинаются рассветные блуждания в туманных лесах и полях.

И опять — мусорный перелесок, ручей в овражке и поле. Трое идут через поле. По узкому мосту через мелкую бедную речку.

После поля — другой, дальний, менее вытоптанный лес. Стволы елей — лиловое, черное и зеленое. Бузина уже поспела — июль кончается.

Долго-долго поднимаются в гору. Выходят — поле опять. Большое. И лес темнеет вдали. Они пересекают поле и входят в лес.

Лес мертв. Болел ли он и умирал постепенно или умер сразу — однажды уснул на закате и не проснулся? В лесу тишина — никого-ничего. Сухие ветки и коричневый мох. И отовсюду — из-за стволов, голых веток и поваленых бревен — выглядывает ржавое железо. Обрезки труб, газовая плита кверху ножками, остов автомобиля, исковерканное ржавое неизвестно что, экскаватор, протянувший ржавую клешню и замерший.

Ржавой рухляди становится все больше, она молча таращится на путников, а они идут молча, не глядя друг на друга, боясь вскрикнуть от страха — ржавчина ждет испуганного вскрика, чтобы ожить, обступить тесно, не выпустить никогда из мертвого леса.

Впереди брезжит светлое.

Это поле. Оно огромное. Такого они не видели еще никогда. На поле — трава и цветы, и тропинка тоже травой заросла. Кончается поле обрывом, крутым откосом, оттуда очень далеко видно, и кажется, что ты на самом верху, а все — внизу.

И на краю поля, у обрыва, стоит старый маяк. Обросший мохом понизу. Штукатурка потрескалась, облупилась, виден темный кирпич. Тяжелая дверь приоткрыта, трое входят и по железной винтовой лестнице пробираются на самый верх, где окна на все стороны света. Сквозь худую крышу видно светлое небо, там, в вышине, над полем, расцветает летний день.

В небе вскрикивает большая птица и хлопает крыльями — от радости, что старый маяк найден, человек не обманул, и ушедшее море — правда.

Поднимается ветер…

От ветра хлопает окно в доме. Сонная женщина в ночной рубашке шлепает босиком по полу, закрывает окна. Осторожно, тихо открывает дверь в комнату. Заглядывает. Комната девчачья — с портретами певцов и мягкими игрушками. Женщина смотрит на кровать. Кровать не застлана и пуста.

Родня Амаранты — коренастые, короткопалые, хозяйственные — закатывают банки на терраске, тесной от этих самых банок. Мама Ани — худая, высокая, с тонкой сигареткой в руке, заглядывает на терраску. Это вызывает переполох, Амарантина родня принимается носить стулья и пепельницы, здоровается с Аниной мамой, и прежде чем протянуть руки, вытирает их о полотенца и фартуки.

Анина мама и Амарантина родня беседуют, договариваются о чем-то, согласно кивают.

Анина мама стала добрая-предобрая.

— Послушайте, ребята, — сказала она за ужином. — А почему бы нам не поехать в Ферапонтов Посад? Ведь живем рядом, а ни разу не были. Прямо-таки стыдно. Все, решено. В субботу утром встаем пораньше, и вперед. Если понравится, заночуем в гостинице. Там такие музеи, памятники старины, да вообще весь город — музей под открытым небом…

— У меня в субботу вечером встреча с Тавризяном, — промямлил Толя.

— Сравнил — старинный город, упоминавшийся в летописях, и Жорик Тавризян… Подождет Жорик, — отмахнулась мама. — А, Нюся? — весело спросила она. — Поехали? А то сидим на одном месте… Хочешь, Амаранту с собой возьмем?

— А можно? — удивилась Аня.

— Конечно! — мама удивилась, что Аня спрашивает, как будто всю жизнь ей все разрешали. — То есть я-то с удовольствием, а если ее не отпустят, я попрошу. Толя, перестань смотреть в одну точку, пожалуйста. Надо машину вымыть хотя бы, колеса проверить…

— А мы в Ферапонтов Посад едем! И Амаранту берем.

— Привет Ферапонту передавайте. Серьезный был дядя — всю жизнь путников на дорогах убивал и грабил, а под старость одумался, все награбленные денежки пожертвовал на монастырь и окончил дни свои схимником Ферапонтом.

— Как это — схимник?

— Эту у монахов послушание такое, самое-самое трудное, когда ничего для себя нельзя…

— А про маяк нельзя никому говорить? — спросила Аня.

— Можно. Только не надо рассказывать, где он.

— Чтобы потом его опять кто-нибудь искал и нашел?

— Найдет и будет знать, что море было.

— Что не наврал ты.

— Что я не наврал.

— Ну ладно, про море еще ладно, мы маяк сами видели. А про синюю птицу?

— Давай ее оставим на будущее лето. Если захочешь.

— А ты летом опять приедешь?

— А я и не уеду никуда. Я, дружочек мой ненаглядный, уже приехал. Насовсем. Здесь буду зимовать. Сидеть, тебя вспоминать. Зимой хорошо… Люблю зиму. Как только выпадет снег, тут же можно начинать ждать лета. Готовиться. Лодку, велосипед, ласты… Хорошо!

— Ты смешной такой! И вообще ужасно хороший. Только не говори, что ты плохой.

— Не буду.

Толя за рулем. Четверо едут на машине. Играет радостная музыка.

Ферапонтов Посад — маленький город, состоящий из монастыря и торговых рядов.

Аня, Амаранта, Анина мама и Толя рассматривают старину и красоты, фотографируются, обедают на террасе кафе, покупают сувениры.

Аня смотрит на икону преподобного Ферапонта.

Днем человек сел с книгой, трубкой и чашкой чаю на террасе.

Он зачитался, он читал давно, когда у ворот остановилась машина.

Он смотрел сквозь деревья.

Незнакомая ему тетка, Николавна, топталась у калитки. Вошла и пошла по лохматой тропинке, глядя прямо перед собой. Увидела его на террасе, остановилась. Смотрели друг на друга. Тетка робко улыбнулась и шагнула нерешительно, медленно. Он встал из-за стола. Тетка опять остановилась и, когда он пошел к ней навстречу, всхлипнула, кривя лицо: