Вспомнилось, как кольнуло: «Нельзя мне жить, нельзя».

– Да, нельзя, – зачем-то вслух отозвался он на внутренний голос, когда уже стоял перед дверями своей квартиры. Что делать? Оборвать свою жизнь вот прямо сейчас? Но вопрос снова напугал, душа – не готова, некрепка, и он поспешно открыл дверь своей квартиры.

Услышал грубые, властные голоса и вспомнил, как утром в школе классная руководительница Надежда Петровна, по обыкновению вытягивая в трубочку свои узенькие малокровные губы, сказала ему, что вечером возможен рейд директора школы по квартирам нерадивых учеников. Илья распознал голос Валентины Ивановны, но страх не вздрогнул в его сердце.

Он вошёл в зал, опустился на стул. Увидел слёзы в глазах матери, красного, наступательно насупленного отца, гневливо взметнувшую брови Валентину Ивановну, сонноватую Надежду Петровну, сухощавую, почему-то зардевшуюся учительницу биологии Марину Иннокентьевну, и ещё кто-то находился тут. Но Илье неинтересны ни эти люди, ни другие, ни сама жизнь. Однако – постойте-ка! Вон оно то, что ему сейчас нужно больше всего на свете! Он взглянул мимо людей, – и его сердце нежно обволокло: он увидел большую, в солидной рамке репродукцию картины Левитана «Над вечным покоем»; родители на днях, предварительно подав в газету объявление, купили её с рук, «чтобы она, твоя любимица, – пояснила сыну Мария Селивановна, – пособила тебе выкарабкаться».

Валентина Ивановна словно бы опомнилась и продолжила свою речь:

– Вот, вот оно – молодое поколение, наша смена и опора! – указала она пальцем на Илью и предупреждающе посмотрела в сторону шушукавшихся активистов. – Развинтилась молодёжь! В бараний рог её скрутить? – Перевела дыхание: – Нет! Чего доброго, по швам затрещит. В лагеря сгонять и перевоспитывать через пот? Нет! Не та у нынешних закалка, как у нас. Добром влиять? Нет, нет, нет! Даже и не заикайтесь мне об этом. Никакого добра наши деточки не понимают. Так что же делать? Может, вы, любезнейший Илья Николаевич, подскажете нам, недотёпам? – мрачно усмехнулась Валентина Ивановна.

Но Илья, было похоже, не слушал директора. Он пристально смотрел на картину и глубоко, печально задумался; так задумался и отстранился ото всех и всего, что не замечал, как собравшиеся потрясённо и даже испуганно посмотрели на него, ожидая ответа.

Картина, как и при первом знакомстве с ней несколько лет назад, изумила Илью. А сейчас она мощно увлекла его внезапно открывшимся новым, захватывающим значением: почему они все не видят и не понимают, что прекраснее и разумнее ничего не может быть, чем жизнь в том, левитановском, вечном покое? Там – вечность и покой, и нет пошлой, гадкой возни, нет мещанской, мелочной, приземлённой жизни, нет хитрости, обмана, подлости, коварства. Там не надо краснеть и лгать, там нет добра и зла. Бежать туда! Здесь плохо, неуютно, гадко. Как благоразумная Валентина Ивановна этого не понимает; а часто бестолково краснеющая Марина Иннокентьевна догадывается ли, что можно жить по-другому? И все-все люди не понимают, они слепы, глухи сердцем!

«Так беги же от них!» – неожиданно услышал Илья внутри себя.

Он встал и, слепо наткнувшись на дверной косяк, выскочил из квартиры.

Бездумно помялся возле дороги, зачем-то наблюдая за автомобилями, которые сигналили, взвизгивали, разгонялись; присматривался к людям, которые шли, бежали, стояли, размахивали руками, – и окружающая жизнь с людьми и автомобилями снова показалась ему скучной, неинтересной, даже какой-то ненужной, такой, что невыносимо стало видеть. Он – пошёл. Пошёл, в сущности, никуда, прямо, прямо по улице. И вскоре набрёл на ангарский мост, остановился посредине, облокотился на чёрные сажные перила. С моста видать далеко – прибрежные, ступенями сходящие к воде многоэтажные дома микрорайона, лысоватые, сглаженные человеком холмы, маленькие островки с кудрявыми кустарниками и травой, льющиеся серебром мелководные протоки и отмели и любимая горожанами набережная, оберегаемая от шума и маеты города с одной стороны железобетонными плитняками, а с другой – тенями старых сосен, елей и клёнов.

– Над вечным покоем, – шепнул Илья. – А ведь ноги сами привели меня сюда, – захотел улыбнуться он и – смог улыбнуться. – Левитан… жизнь… счастье… – У него закружилось в голове. Да, тут высоко над землёй, но и душа стала подниматься.

За его спиной мчались автомобили и трамваи в ту и другую стороны. А он задумчиво смотрел на Ангару. Ему припомнилось, как однажды, ещё совсем маленьким, в летний солнечный день он сплавлялся в лодке по Ангаре. Отец сидел широко, богатырём, скрипел уключинами вёсел, которыми загребал размашисто, могуче. Нос лодки весело и стремительно распластывал плотную воду. Округа лучилась, сияла. Илья чувствовал себя очутившимся в сказке. И потому ли, что его детская душа не совладала с собственным восхищением и восторгом, – что бы там ни было, но Илья вдруг выпрыгнул, выпорхнул из лодки и легонько скользнул в ледяную быструю воду. Она охватила его мощной перевязью, закрутила щепочкой и гостеприимно потянула ко дну. Может, он должен был тогда утонуть. Николай Иванович в одежде нырнул за сыном. До берега они добирались без лодки, потерянной навсегда; отец отмахивал одной рукой, а другой сжимал щуплое тельце смелого, отчаянного ныряльщика.

Ещё Илье припомнилось, как он каждое лето рыбачил с мальчишками на Ангаре в ночном. Бывало, заваливались человек по десять в нору-землянку, час-другой толкались и шептались. Могли кому-нибудь за шиворот набросать сосновых шишек – поднимался визг и крик. Илья же любил посидеть вечером один на берегу; иной раз далеко-далеко уходил от землянки, присаживался в сырой траве на укосе сопки, чтобы совсем никто не мешал, и просто сидел, опершись подбородком на ладонь. Окрест – тихо-тихо. Задирал голову, всматривался в звёзды, и ему чудилось, что какая-то неведомая сила начинает тянуть его к высям. Где-то неподалёку в бездонной котловине ночи захрапит и заржёт лошадь, собака на селе скуляще и бестолково залает, но тут же, наверное, сладко потянется, зевнёт и завалится в будку или на землю. Глаза мало-мало обвыкались и различали, что внизу узко, но длинно живёт ещё одно небо, такое же блестящее, разукрашенное неизвестным творцом, но дрожащее на волнах и ряби каждой звёздочкой. Слушал пробивавшийся сквозь пласты тишины шорох воды, а она скользила по глинистому боку сопки. Погодя – забьётся зарево на посветлевшем, но туманном востоке. Становилось знобко. Убегал в землянку. Товарищи спали. Было тепло, темно и влажно. Затискивался между горячих спин, сквозь паутину ресниц видел тусклое мерцание углей в открытом очаге и блаженно, незаметно засыпал, весь полный сил, ожиданий, веры.

– Над вечным покоем, – снова шепнул Илья и ощутил на губах слёзы. Они показались ему сладкими. – Надо жить. Надо жить…

Ангара всегда с моста прекрасна; Илья любит здесь бывать. Зимой река утопает в мехах волглого тумана, какая-то скрытная, притихшая и одинокая; чуть вздрогнет тяжёлый, густой блик на тёмной неподъёмной волне, и снова вся жизнь реки проваливается в глубину, на дно. Весной, по первым припёкам, обязательно можно увидеть покачивающиеся на быстрине лодки с рыбаками; в студёном молодом воздухе мечутся и вскрикивают другие рыболовы – вечно ненасытные, полные движения и азарта чайки, шумно хлопая широкого разлёта крыльями. Летом – благодать: зной, пыль, пот, а по Ангаре бегут и вьются свежие, лёгкие вихри. Сама река – зеленоватая и яркая до рези в глазах. Но осенями Илья чаще задерживался на мосту, особенно в ясные дни с чистым, проутюженным ветрами небом. Так далеко, бывало, видно, что, казалось, стоит ещё немного напрячь зрение и можно разглядеть Байкал, горы и сопки, а в распадках, тёмных и сырых, пенно и мутно закипающие реки, отовсюду мчащиеся к тихой Ангаре.