– Прости, Галя, – посмотрел Илья в беспроглядные глаза женщины, и посмотрел боязливо, точно бы в глубокий-глубокий колодец. – Я к тебе больше никогда не приду. Прости. Я, конечно, низкий человек… если вообще человек…

– Илья! – Она схватила его руки и склонилась, чтобы их поцеловать. Но он дёрнулся всем корпусом, отошёл. – Ты правильно поступаешь, что бросаешь меня, такого непутёвого, злосчастного человека. Но, родненький, я об одном хочу тебя попросить, мне больше, Илья, ничего от тебя не надо: забегай хотя бы раз в год ко мне, а?.. Нет, к нам. К нам!

И она овладела ладонями Ильи и охватила ими своё лицо.

– Мне всегда, Галя, казалось, что я человек, что этакий, знаешь ли, благородный, добрый, а смотри-ка, что вышло – всем принёс столько горя и, как страус, хочу запихать голову в песок. Прости, прости. Я ухожу. Прости.

Он помолчал и ещё раз сказал:

– Прости.

Галина молча проводила Илью до лестничной площадки. Он, перемахивая ступеньки, ринулся вниз, и она только лишь несколько секунд послушала гулкое железобетонное эхо его шагов. С подрагивающей на губах улыбкой вошла в свою квартиру и тихо прикрыла за собой дверь.

8

Когда Илья пошёл к Галине, Алла, раздавленная, с сумасшедшинкой в глазах, кое-как оделась и – побежала, побежала, как собачка, за ним, неспособная противиться круговерти чувств. Она не взглянула, по обыкновению, в зеркало, не причесалась и не поняла, что не в платье, а в домашнем коротеньком халатике и к тому же в тапочках. Встречные сторонились её, косо смотрели вслед: она, несомненно, походила на безумную. И Алла тоже не одобрила бы в другое время, если увидела бы столь странную девушку на улице, однако сейчас она, по-видимому, уже не могла здраво поступать и думать. Одна страстно желанная спасительная мысль, как высокое ограждение, заслоняла собой рассудок: «Он пошёл не к ней, не к ней!..»

Илья запрыгнул в заднюю дверь автобуса; Алла юркнула в переднюю и сжалась за спинами пассажиров. Он вскоре выскочил на остановке, Алла – следом; спряталась за дерево, но Илья не озирался – поспешно, бодро пошёл. «К ней, к ней идёт!» – отчаянно и в то же время с радостной обозлённостью подумала она, когда Илья нетерпеливыми широкими прыжками забежал в подъезд дома. Алла – за ним, и услышала докатившееся сверху: «Привет, Галя!» Алла безутешно, но и гневно зарыдала. Её слёзы не были слезами девочки, которую обидели, как обижают в играх и забавах, а её слёзы были горькими, скорбными слезами женщины, которую жестоко обманули, отвергли, унизили, растоптали. За что? Как могли с ней до того гадко, подло, гнусно обойтись? Зазябшая, растрёпанная, где-то потерявшая один тапочек, захлёбывалась она слезами и задыхалась обыкновенным воздухом.

– Я умру, – шепнула она и присела на корточках в угол под лестницей, будто забилась в норку, спряталась ото всех и ото всего, кто и что ещё может ударить по ней. – Я не могу и не хочу жить. Не хочу видеть и слышать людей.

В душе – мгла, под лестницей – сумрак, вокруг – пыль, грязь, запах плесени и ещё чего-то гадкого, затхлого. Алла склонила голову к коленям – хотелось забыться, ещё глубже, дальше спрятаться от жизни, от людей, от горя своего.

Но вдруг почувствовала, будто в этом мрачном, мерзком углу посветлело и посвежело. Луч солнца просочился в какую-то щёлку? Пахну́ло прохладным воздухом с улицы? Осмотрелась, но не обнаружила ни одного источника света, и подъездную дверь никто не открывал. Поняла Алла – разъяснилось, посвежело в её душе. Но почему, отчего? Неужели потому, что подумала о смерти? А почему бы и нет! Смерть – не только просто смерть, но и радость: смерть одним росчерком уничтожает страдания, наказывает обидчика и, быть может, призывно распахивает двери в новую жизнь – счастливую и вечную. Но как отважиться на смерть, как решиться добровольно уйти из жизни?

Страшно! И от мыслей нужно спрятаться! Да как? Музыкой? Конечно, музыкой! Где, где её музыка – её божество, её любовь, её блаженство?! Явись, музыка! И Алла стала призывать в душу торжественную, с полнозвучными литаврами и хором музыку. И музыка услужливо и полнозвучно явилась. Под неё, напуганная собственными мыслями о смерти, вымотанная, потрясённая, Алла позабылась и, кажется, даже задремала.

Когда же очнулась, в душе было пусто, легко и как-то прозрачно, словно бы уже не жила. Почувствовала – совершенно ничего не хочется и почему-то «нисколечки» тот не нужен, из-за которого недавно горела и погибала душа.

А не забраться ли на последний этаж и – полететь, полететь! – весело и жутко подумалось девушке. Вспомнила о музыке – снова стала призывать её в душу, чтобы подбодриться, чтобы забить в себе страх и нерешительность. И музыка вновь услужливо и призывно зазвучала, так же торжественно, с хором, с литаврами. Скоро, скоро полетит Алла, полетит, как эта возвышенная неземная музыка! Ветер подхватит её, Аллу, уже ставшую музыкой, и понесёт туда, где всегда тепло, где солнце и где много другой чудесной музыки. Звучи же, музыка, её властительница и одновременно подруга, которая никогда не обманет, не предаст, не надругается! Веди за собой, музыка! Веди подальше за собой от жизни, от этой гадкой, жестокой жизни, веди туда, где боготворят музыку, где все благородны, красивы, чисты! Скорее, скорее отсюда, от людей, от горя, от мыслей и от души своей!

Спотыкаясь, Алла побрела наверх.

Она не поняла, что перед ней стихли чьи-то шаги и кто-то прижался к стене, – она способна была лишь только нести свою выгоревшую душу и чувствовать, что она – музыка, или частица её, или же – тоже ведь как прекрасно и поэтично! – птица, жаждущая выпорхнуть из окна или клетки на волю.

– Алла! – услышала она сдавленный выкрик и, как сквозь муть, увидела знакомое лицо, но не признала Илью.

Она чего-то испугалась: «Остановят, не дадут улететь и стать вечно счастливой, превратиться в музыку!» – быть может, подумалось ей; и она стремительно побежала выше. Через этаж, через два ли заметила приоткрытое окно – бросилась к нему. Распахнула расшатанные, едва державшиеся створки. Перебросила ногу наружу, однако чья-то рука крепко схватила её за плечи, рванула на себя. Алла вскрикнула и наконец узнала Илью, – и в ней ожили и заколотились мысли:

– Живу, живу… Илья… дорогой… Что же теперь?.. Как же жить? – едва-едва вымолвила она.

Она услышала, как стучали его зубы, она увидела, как утянулось на щёках его гипсово-бледное лицо. Он был ужасен и жалок одновременно. Ей захотелось пожалеть своего друга, утешить его, погладить, что ли, однако он всё ещё, намертво, окостенелой хваткой, держал её за плечи.

– Мне больно, Илья.

– Прости, – не сразу смог разжать он занемевшие, скрюченные, как у старика, пальцы.

«Она мне показала, что должен и обязан сделать я, – подумал Илья. – Увезу её домой, а потом… потом… Нельзя мне жить, нельзя!» – Но сердце содрогнулось и заныло, и никогда раньше оно так не болело и не тосковало.

В подъезде уже родного дома Илья сказал Алле:

– Я не буду просить у тебя прощения: ты, может быть, и простишь, да я-то себя – никогда. Никогда. – Он помолчал, морщинисто, одной щекой улыбнулся: – Как нам здорово жилось, когда мы были маленькими. Да? – Но ответа не дожидался, торопясь выговориться о своём: – Помнишь, ты запрыгивала на багажник моего велосипеда, и я катал тебя с ветерком. Чуть подбавлю скоростёнку – ты кричишь и пищишь, а я и рад, быстрее кручу педалями.