– Нет, не au revoir. – Они оба невольно вздрагивают, когда слово повисает недосказанным в октябрьском воздухе у дома 14 по Мадагаскар-стрит.

И падает:

– Adieu.

Желтый экипаж нагружен почти доверху. Фиалка наблюдает, как замороженную тушу кенгуру медленно поднимают лебедкой в воздух и нестойко опускают на вершину мясной кучи, и глубоко вздыхает, чтобы сдержать всхлип. В целом сорок с лишним освежеванных животных с «Ковчега» Капканна сопровождают бельгийского повара, когда он уезжает навсегда с Мадагаскар-стрит, 14. Фиалке не жаль, что туши увозят, но отъезд мсье Кабийо – другое дело. Более личное. Менее ясное. Более неприятное. И грустное.

– Ладно тогда, пое'али. – Бельгиец холодно кланяется, берет руку Скрэби и запечатлевает сухой поцелуй. Их взгляды скользят друг мимо друга. Кабийо запрыгивает на груду мороженых туш и отыскивает себе место в нерукотворном chaise-longue из половины зебры, чьи обнаженные ребра блестят ото льда. Вокруг них, бледные и мерцающие, застыли замороженные статуи гиппопотама, мангуста и хамелеона, вомбата и шакала, акулы-молота и тигра. Фиалкина кожа цвета сырого теста бледнеет еще больше, и Фиалка чувствует, как в горле встает ком. И с болью сглатывает. Ее взросление, признает она, – мучительный конфликт. Столкновение воль и умов, как бывает в семьях, неизбежно вылившееся в спор гораздо шире, какие происходят у любовников, породивший разногласия еще значительнее, какие случаются у политиков и идеологов, а затем – настоящее масштабное противостояние систем убеждений, как на войне. Два совершенно несговорчивых оппонента. У одной из которых – явное преимущество, созданное более высоким социальным статусом и классом, положением работодателя и недавним внезапным кризисом совести. За все нужно платить. И я плачу сейчас, размышляет Фиалка, глядя, как Кабийо устраивается на ледяном сиденье. Платить за принципы. Платить за гордость.

Через соседскую посудомойку, некогда любовницу Кабийо (из эпизода с фаршированным поросенком), до Фиалки дошел слух, что непомерное честолюбие бельгийца обеспечило ему престижный пост на кухне во Дворце. Когда экипаж Кабийо, запряженный двумя шайрами, со скрипом катится по дороге, Фиалке, вопреки ее решимости, мнится, что ком в горле расширяется, будто в нем с огромной скоростью зреет каштан. Девушка с трудом сглатывает, но каштан даже не шевелится. Если Кабийо и пускает слезу, это остается в тайне, и вода замерзает на его лице, пока желтый экипаж со своей зловещей поклажей катится к Букингемскому дворцу.

Собрание Вегетарианского Общества в пыльном зале на Оксфорд-стрит и особенно речь мистера Сольта, последовавшие сразу за отравлением матери, продолжают терзать смущенное сознание Фиалки Скрэби – днем и ночью, с невообразимой жестокостью и неумолимостью. Вспомните хотя бы сон о бульоне. И отъезд Кабийо, понимает Фиалка, наблюдая, как он превращается в точку и исчезает за углом Мадагаскар-стрит, почти не облегчил невыразимый груз ее вины.

Мисс Скрэби опять вспоминает сон и вздрагивает. Затем разворачивается, плетется в дом и захлопывает за собой дверь.

Через минуту она уже сидит за кухонным столом, широкие плечи опущены, слезы льются рекой. Она одинока, как никогда в жизни.

Одинока? Постойте! А разве это не корги Жир сопит под столом? И разве не ощущается чье-то явное фантомное присутствие? Вон там, у двери в кладовку? Возможно ли, мои благородные читатели, что это облако мерцающей эктоплазмы, что сгущается на четвертой полке буфета, – Опиумная Императрица собственной персоной, перешедшая в призрачную форму?

– Значит, погрязли в жалости к себе, Фиалка? – шепчет знакомый голос.

Фиалка выпрямляется на стуле и сосредоточенно прислушивается.

– Мама? – решается она сквозь слезы. – Это вы?

– Ушла, но по-прежнему с нами! – шепчет Императрица в юбках, цитируя эпитафию с собственного надгробия.

– Мама? – неуверенно бормочет Фиалка. Она ведь определенно что-то слышала!

– Вы не представляете, что мне отсюда видно! – восклицает Опиумная Императрица. – Огромный продуктовый магазин, Фи. Моторизованные дорожки уезжают в огромную утробу, а затем появляются с невероятными товарами, завернутыми в материал под названием «полиэтилен». Государственная лотерея. Туфли на колесиках, как коньки. Молодежь правит миром!

– Простите, мама? – шепчет Фиалка. Она различает отдельные слова, но они как-то не состыкуются. Дорожки? Полиэтилен? Туфли на колесиках? Наверное, у нее очередной кошмар. Мясистые плечи Фиалки снова опускаются.

– Фи! Я с вами разговариваю!

Но Фиалка не замечает. Это все жуткий сон, навеянный чувством вины! Императрица вздыхает в расстройстве. И как выбить дочь из этой хандры?

– А я рассказывала вам о чудесах высокоскоростного разогревателя еды под названием «микроволновая печь»? – пробует она.

Но Фиалку Скрэби и клещами не вытащить из горя, кое принадлежит ей по праву. Во всяком случае, пока. За свою жизнь, подсчитывает мисс Скрэби, она убила не только собственную мать, но и приготовила и съела четыре тысячи цыплят, двадцать коров, девятьсот овец, тысячу рыбин и три тысячи морских ракообразных. А как же неисчисляемое? Все эти животные из Зоосада и «Ковчега» Капканна, все эти отвергнутые туши из мастерской отца – как оценить столь несметные количества? Млекопитающие, рыба, рептилии, птицы, насекомые; с чего – ах, с чего начать? Столько мяса. Столько крови. Столько убийств. И зачем?

ЗАЧЕМ?

Фиалка снова вздрагивает и громко сморкается в огромный кружевной платок.

– Я искуплю все эти жизни! – шмыгает носом мисс Скрэби; ее глаза красны от слез. – Я искуплю их единственным известным мне способом!

– У-у-у! – отзывается Жир из-под стула.

– Ну чистая мелодрама, – фыркает Опиумная Императрица и уплывает прочь.

Фестиваль Чертополоха – второе по значимости общественное событие в календаре Тандер-Спита после Вечера Наследия Гая Фокса в ноябре, сообщил мне Норман. И приехав в субботу утром, я понял, что он не заливал. Здесь был представлен «Le tout[102]Тандер-Спита», как окрестил Ядр завсегдатаев «Упитого Ворона». В разных углах знаменитого Чертополохова Поля я обнаружил всех парней из бара: Джимми Оводдса, Рона Харкурта, Джека и Кена Вотакенов, Чарли Пух-Торфа, Билли Биттса и целое стадо жен, детей, мобильников, собак и горных велосипедов. Фестиваль совместно спонсировали Медицинский Центр Лысухинга и «Эхо Ханчберга»; конечно, местные шишки торчали здесь же: я заметил сэра Теренса Лысухинга – он общался с hoi polloi[103](я избавил от страданий индонезийскую игуану его дочери) – и члена Парламента Брюса Йарбла. Как-то он вызвал меня в Джадлоу наложить бандаж его скаковой лошади, а теперь расхаживал здесь в твидовой шляпе, приветственно кивая направо и налево в стиле «Кто есть кто».[104]Миссис Цехин и Эбби Ядр наняли палатку с пиццей и куриными наггетсами, а миссис Ферт организовала ясли и видеозал для детей. Я бродил среди честного сборища. Кто-то зажег стену из палочек благовоний – перебить вонь дохлой рыбы с реки Флид, и фимиам разносился по полю, смешиваясь с запахом попкорна, примятой травы и автомобильного масла, придавая всему мероприятию атмосферу единения. Я всегда сентиментален к подобным вещам.