Лесенку экипажа Суонкортов спустили вниз, и Эльфрида перешла в фаэтон, к неописуемому блаженству двух маленьких девочек и вялому интересу краснорожих и длинношеих бездельников, что бросали беглые взгляды на это представление, поднося прогулочные трости к губам да изредка издавая высокий горловой смех, при этом на лице каждого смеялись одни глаза, а рот в этом вовсе не участвовал. Затем лорд Люкселлиан приказал кучеру трогать, приподнял шляпу, сверкнул улыбкой, коя не достигла своей цели, и, выходя из фаэтона, наступил на ногу какому-то незнакомцу, который ему поклонился в смущении. Уходя, лорд Люкселлиан посмотрел на Эльфриду долгим взглядом.

То был мужской, открытый и искренний взгляд неподдельного восхищения, преходящая дань того рода, кою любой честный англичанин имеет право заплатить красоте, не стыдясь своего чувства или не позволив ему ни в малейшей степени вторгнуться в его эмоциональные обязанности супруга и главы семейства. Затем лорд Люкселлиан отвернулся и пошел прочь задумчивым шагом по улице, что шла в гору, направляясь к месту своей прогулки.

Мистер Суонкорт покинул карету сразу же, вслед за Эльфридой, и пересек Роу, чтобы несколько минут побеседовать с приятелем, которого он узнал; и таким образом его жена осталась в карете одна-одинешенька.

В то время, когда это маленькое действо было в самом разгаре, среди прогуливающихся наблюдателей стоял мужчина, который своим видом до некоторой степени отличался от всех прочих. Стоя в толпе, позади всех скамеек, и прислонившись к стволу дерева, он смотрел на Эльфриду со спокойным и критическим интересом.

Три характерныхе особенности этой скромной персоны сразу видны были опытному глазу, который моментально определял, что он не принадлежит к чистокровной публике, коя прогуливалась по Роу. Во-первых, неизбежные одна-две складки на его сюртуке в области талии означали, что он мало проклинал своего портного и при его пошиве не заставил этого пройдоху торгаша путем ортодоксально высокого давления достичь вершин его лукавого мастерства. Во-вторых, легкая неряшливость его зонтика говорила о том, что его владелец изредка на него опирается и использует его как настоящую прогулочную трость, вместо того чтобы легонько касаться земли его кончиком, словно в самом кокетливом поцелуе, как делает настоящий представитель публики, что прогуливается по Роу. Третьим и главным его отличием от всех прочих было то, что, глядя на его лицо, как бы вы ни старались, вы не могли не предположить, что видите перед собою человека, одаренного изящным умом, а не изящным внешним видом и praeterea nihil[75], кои по справедливости считаются Отметиной Роу.

Возможно, если бы миссис Суонкорт не оставили сидеть в одиночестве в карете под деревом, этот человек так и оставался бы стоять в отдалении, где его никому не было видно. Но, увидя ее в таком положении, он обошел кругом и вышел вперед, нагнулся и пробрался под оградой и через минуту уже стоял у дверцы кареты.

Четверть секунды миссис Суонкорт смотрела на него задумчиво, а затем, смеясь, протянула ему руку:

– Ба, Генри Найт… конечно же это он самый! Мой… двоюродный… троюродный… четвероюродный кузен – так я должна тебя называть? Во всяком случае, мой родственник.

– Да, один из оставшихся, кто еще не отошел в мир иной. На том расстоянии, на каком я находился, я тебя едва разглядел.

– Мы с тобой не видались с той поры, как ты поступил в Оксфорд; только вообрази, сколько минуло лет! Я полагаю, тебе известно о моем замужестве?

И тут начался диалог на семейные темы о рождениях, смертях и браках, который нет нужды приводить.

Найт вскоре спросил:

– Стало быть, молодая леди, которая пересела в другой экипаж, это твоя падчерица?

– Да, Эльфрида. Ты должен знать ее.

– А кто была та леди, в фаэтон которой Эльфрида пересела, та, у которой настолько расплывчатые и бледные черты, что она кажется ее же собственным отражением в озере?

– Леди Люкселлиан. Эльфрида говорит, что она очень больна. Мой супруг состоит с ними в отдаленном родстве, но общаемся мы не слишком близко по причине***. В любом случае, Генри, ты конечно же придешь нас повидать. Шеврон-сквер, двадцать четыре. Приходи на этой неделе. Мы пробудем в городе только неделю или, самое большее, две.

– Дай-ка мне подумать. Завтра я должен ехать в Оксфорд, где проведу несколько дней; таким образом, боюсь, я буду лишен удовольствия навестить вас в Лондоне в этом году.

– Тогда приезжай в Энделстоу, почему бы тебе не вернуться туда вместе с нами?

– Боюсь, что если я приеду раньше августа, то мне придется снова уезжать через день или два. Для меня будет наслаждением провести у вас начало этого месяца, и я смогу погостить у вас приличное время. Я думал о том, чтобы уехать на запад на все лето.

– Очень хорошо. Ну, помни, мы с тобой договорились. И не хочешь ли ты подождать да познакомиться с мистером Суонкортом? Он вернется минут через десять.

– Нет, умоляю меня простить, ибо сегодня вечером мне надо немедленно бежать в нанятые мною комнаты до того, как попаду домой; честное слово, мне надо уже быть там – у меня неотложные дела, которые надобно устроить немедленно. Ты ему все объясни, пожалуйста. До свидания.

– И извести нас о дне своего приезда так скоро, как только сможешь.

– Хорошо.

Несмотря на то что настоящее и несомненное горе не рассеется оттого, что мы поделимся им с простыми знакомыми, сам задушевный разговор станет тем болеутоляющим, что мы алчем, когда находимся в дурном расположении духа. В ряду всевозможных дрянных настроений одно лишь раздражение с примесью растерянности принадлежит к неприятным эмоциям такого рода, что утихают после задушевной беседы, мелеют, словно речной поток, когда его русло в каком-нибудь месте просто расширили.

На другой день после той встречи в Гайд-парке, вечерней порой, Эльфрида и миссис Суонкорт были увлечены беседой, которая происходила в гардеробной комнате последней. В таких случаях, как тот, о котором речь пойдет ниже, подобная терапия вошла у них в привычку.

Эльфрида только что получила от Стефана Смита ласковое письмо из Бомбея, которое ей переслали в Лондон из Энделстоу. Но так как это отнюдь не являлось пресловутой темой вечерней беседы, то не стоит и труда далее любопытствовать о содержании письма, из которого мы узнаем всего лишь, что с опрометчивой, хотя и простительной уверенностью в их недалеком будущем, Стефан, пребывая в приподнятом настроении, называет свою возлюбленную будущей женой. Возможно, нельзя найти в качестве примера более краткий и дающий столь же надежные результаты эмпирический тест человеческого темперамента – жизнерадостный он или же осмотрительный, – чем этот, не слишком ли спешил Стефан, когда величал и по-прежнему величает в переписке словечком «жена» свою возлюбленную, которую честно продолжает любить?