Позади него брел непоседливый мальчишка, от которого Найт лаконично потребовал, чтоб тот показал ему дорогу в Энделстоу; и, следуя природному физическому закону, по которому малые тела притягиваются к большим и крутятся на их орбите, этот мальчишка держался поближе к Найту и трусил за ним, как собачка, едва не наступая ему на пятки, насвистывая на ходу, а его глаза не отрывались от Найтовых сапог, следя за тем, как поднимаются и опускаются его подошвы.

Когда они оба достигли точки на местности, что была как раз напротив того места, где миссис и мисс Суонкорт залегли в засаде, Найт остановился и обернулся.

– Взгляни-ка сюда, мой мальчик, – сказал он.

Мальчишка приоткрыл рот, округлил глаза и ничего не сказал.

– Вот тебе шесть пенсов, при условии, что ты будешь держаться от моих пяток на расстоянии двенадцати ярдов все то время, пока мы поднимаемся в гору, идя к деревне.

Мальчишка, который явно не отдавал себе отчета в том, что он вообще смотрел на пятки Найта, машинально принял шестипенсовик, и Найт вновь пошел вперед, погрузившись в размышления.

«Приятный голос, – подумала Эльфрида. – Но что за причудливый характер!»

– Теперь нам надо войти в дом прежде, чем он поднимется по откосу, – мягко сказала миссис Суонкорт.

И они прямым путем прошли к особняку – через коротенький перелаз, вошли на лужайку через боковую калитку и таким образом подошли к дому.

Мистер Суонкорт ушел в деревню вместе с младшим священником, и Эльфрида была слишком взволнована, чтобы ожидать визитера в гостиной вместе с миссис Суонкорт. Поэтому, когда старшая леди вошла в дом, Эльфрида сделала вид, что ее внимание привлек аромат новой разновидности пунцовой герани, и она задержалась позади цветочных грядок.

«Я ничего этим не выиграю, в конце-то концов», – подумала она и несколько минут спустя храбро вошла в дом через стеклянную дверь черного входа.

Она прошла по коридору и вступила в гостиную. Там никого не было.

Окно в углу комнаты открывалось прямо в восьмиугольную оранжерею, что примыкала к зданию особняка. Из оранжереи доносились голоса беседующих – голоса миссис Суонкорт и незнакомца.

Она ждала от него, что он будет вести блестящий разговор. К ее изумлению, Найт задавал вопросы в манере обычного ученика, на темы, связанные с цветами и кустарниками, спрашивая о том, что ей самой было известно с малолетства. Когда после нескольких минут молчания он говорил довольно долго, она сочла, что фигурам его речи свойственна суровая консервативная решительность, как если бы, в отличие от ее собственных и Стефановых, они время от времени не создавались заново, но появлялись на свет божий из огромного хранилища уже готовых речевых фигур. Теперь они, беседуя, приближались к окну-двери гостиной, чтобы войти в нее снова.

– А вот сорт, у которого красноватые цветы, – говорила миссис Суонкорт. – Но олеандры[82], хотя это кустарники с такой пышной кроной, очень легко ранить обрезаньем ветвей – это гиганты с чувствительностью молодой леди. О, а вот и Эльфрида!

Эльфрида смотрела так же виновато и уныло, как леди Тизл, когда перевернули ширму, за которой она скрывалась[83]. Миссис Суонкорт представила своего родича полукомически, и Найт в течение одной-двух минут неловко усаживался подле молодой леди.

Запутанность эмоций заморозила обычные улыбки Эльфриды, кои должны были знаменовать собою любезность и гостеприимство; и, делая ее положение еще более некомфортным, миссис Суонкорт, представивши их друг другу, немедленно отправилась на поиски своего супруга, оставив их вдвоем. В любом случае, мистер Найт отнюдь не казался обеспокоенным своими чувствами, и он сказал с непринужденным спокойствием:

– Итак, мисс Суонкорт, я наконец-то с вами встретился. Вы разминулись со мною буквально на несколько минут, когда мы были в Лондоне.

– Да. Мне сказали, что вы виделись с миссис Суонкорт.

– И теперь критик и автор встретились лицом к лицу, – добавил он беззаботно.

– Да, хотя тот факт, что вы все это время были родственником миссис Суонкорт, притупляет остроту ситуации. Так странно, что вы оставались частью ее семьи на протяжении всей истории. – К этому моменту Эльфрида начала приходить в себя, собралась с духом и взглянула Найту в лицо: – Я ужасно беспокоилась о том, чтобы донести до вас мои НАСТОЯЩИЕ намерения, с которыми я писала свою книгу, я бесконечно об этом беспокоилась.

– Я вполне могу понять это желание, и я обрадовался, узнав, что мои замечания достигли цели. Боюсь, они очень редко ее достигают.

Эльфрида придвинулась к нему ближе. Вот он, прямо перед нею, и по-прежнему крепко держится за свои мнения, словно дружба и вежливость ни в малейшей степени не требовали от него, чтоб он отказался от них.

– Вы причинили мне много беспокойства и печали тем, что написали такие вещи! – пролепетала она, попросту нарушая весь привычный этикет первого знакомства, принятый в свете, и говоря с возмущением ребенка, стоящего перед суровым школьным учителем.

– В данном случае это и есть цель честной критики. Это не причина ненужной печали, но: «Вы опечалились к покаянию, ибо опечалились ради Бога, так что нисколько не понесли от нас вреда»[84], как могучее перо когда-то начертало язычникам. Вы собираетесь писать следующий роман?

– Написать еще один? – повторила она. – Чтобы кто-то снова ответил мне суровым осуждением в печати да «пригвоздил цитатою из Библии»[85], как вы сейчас это сделали, мистер Найт?

– В следующий раз у вас может получиться гораздо лучше, – промолвил он безмятежно. – Я думаю, что напишете. Но я бы вам советовал ограничиться домашними сценами.

– Благодарю! Но никогда не стану писать снова!

– Что ж, быть может, вы и правы. То, что молодая женщина взялась за перо, это отнюдь не лучшее для нее достижение, о котором хотелось бы услышать.