– Прокуратура? – Я хмыкнул. – Прокуратура пока ни ухом ни рылом о ваших фокусах. Один я, страдалец, пытаюсь найти кратчайший путь к истине. Положим, я занимаюсь не тем делом, однако мне, как и всякой твари на земле, богом созданной, свойственно неистребимое желание жить. Радоваться птичкам, любить, плакать при виде заката... хватит, Гомов. Бери шинель, пошли домой. Твой дом – тюрьма.

Последнее я сказал на всякий случай. Если он не понял.

Но он все очень хорошо понял. Даже очень хорошо. Последним вопросом он хотел узнать, имеет ли моя версия поощрение в следственных кругах, или, вообще, знает ли о ней кто-то еще, кроме меня. И он получил то, что хотел, – информацию, что на белом свете есть лишь один идиот, рыщущий в поисках правды и соглашающийся в полнолуние на «стрелку» с попами.

Глупый ход. На его месте я придумал бы для «прокачки» что-то более изощренное. Или хотя бы посмотрел вокруг, прежде чем действовать. Но у Гомова в воспаленной голове не было места ни для анализа ситуации, ни для проявления оперативных качеств. Он просто вынул из левого кармана револьвер и устремил его ствол в мою сторону. Бельгийский револьвер системы «наган»! И как он к святому отцу попал? Наверно, нашел при ремонте фундамента храма. Обронил какой-нибудь пьяный матрос с «Рюрика» во время рубки топором икон, а батюшка спустя восемьдесят лет подобрал.

Мне всегда везло в жизни. Попа видели все, а вот попа с револьвером в руке, пожалуй, не видел никто. Никто, кроме меня, разумеется. Первый раз встретил, и сразу – с «наганом». Кому еще так повезет?

– Святой отец, в таком виде вы не вписываетесь ни в один из сюжетов библейских легенд...

Он ткнул меня в живот оружием революционного пролетариата.

– Ну-ка, раб божий, ступай-ка за этот плакат. – И он указал мне свободной рукой на рекламный щит «Скоро».

– Где написано «Убей меня нежно»?

– Можешь за другой.

– За тем я уже сегодня был...

Ох, и тяжела же рука служителя церкви! Прежде чем остановиться, я пролетел метра три. И это всего лишь какой-то терновский священник! А если бы мне сейчас врезал Его Святейшество Иоанн Павел Второй?..

Едва мы оказались за плакатом, я удивил Гомова еще раз.

То, что он должен был сделать раньше, он сделал именно тогда, когда делать этого нельзя было ни при каких обстоятельствах. Полагая, что я нахожусь под его полным контролем, он выглянул за плакат. Наверное, хотел убедиться, что звук от выстрела его комиссарского оружия и мой предсмертный вопль не достигнет слуха случайных прохожих.

Выглянул, пустым взглядом окинул стоящую неподалеку «девятку» и вернулся.

В тот момент, когда он раскрыл рот, очевидно, для того, чтобы меня причастить, я нажал спуск своего «газовика». Я теперь понимаю разницу между «причастить» и «исповедать». Прочитал в словаре Ожегова после первого посещения церкви. Исповедуют, когда еще теплится какая-то надежда на улучшение. Причащают, когда она отсутствует.

Пока Гомов пытался найти в своих легких пространство для чистого воздуха, я отобрал у него револьвер. Не сходя с места, взял за ствол и отобрал.

Усиливающийся по мере приближения топот ног подсказал мне, святотатцу, что Пермяков и его компания наконец-то поняли, что пора действовать. Мы с отче стоим за плакатом, и нас не видно, поэтому сейчас главное, чтобы ни один из моих защитников по запарке не прихлопнул меня. Когда топот послышался совсем рядом, я громко рявкнул:

– Все нормально!!

Оказалось, что этого недостаточно. На оперативников-розыскников звук выстрела действует как-то дурманяще. Пока темнота после яркого света позволила им разобраться в ситуации, пока подбежал запыхавшийся Пермяков, я успел трижды выслушать приказ бросить оружие и дважды – приглашение лечь на землю. Вскоре все встало на свои места.

– Я вот что думаю, Гомов... – Не желая оставаться не у дел, я помогал троим операм вынимать из сугроба бывшего святого отца. – Не знаю, зачем ты залез в него по пояс, только так от рези в глазах не избавишься. Нужно помочиться на тряпочку и приложить ее к очам.

Лицо Гомова после изъятия его из снега напоминало рожу «нового русского» после посещения им парилки. Малиновая от ожога, распухшая от ударной волны... Красные, как у крола, слезящиеся глаза и широко раскрытый рот, втягивающий внутрь тела огромные порции воздуха.

– Не бойся, Гомов, – поддержал я его. – Это Си-эс, выветривается быстро. Так что скоро пройдет.

Когда его усадили на заднее сиденье «девятки», я придержал дверь. Здоровье на самом деле стало возвращаться в его могучий организм. Во всяком случае, взгляд бывшего церковного служащего приобрел некий осмысленный оттенок.

– Гомов, разве я тебе говорил, что фамилия убитого парня, в кармане брюк которого нашелся номер твоего телефона, – Изварин? Если мне не изменяет память, я тебе не представлял его. Нет?

Вынув из кармана диктофон и вытянув из-под дубленки микрофонный шнур, я передал все это хозяйство хозяину – Пермякову.

Запись, не имеющая для официального следствия никаких перспектив. Один лишь моральный удар по поповскому телу во время его «раскола».

О каких канонах, правилах и человеческой порядочности можно говорить, если по городу бегают попы, вооруженные «наганами»?

Не то рев мотора настигающего меня джипа, не то грохот автоматной очереди. Полный сумбур, напоминающий детский сон во время болезни.

Это звенел будильник.

Сон смешался с явью и не отпускал моего разума. Но помогло тело, автоматически поднявшееся на привычный звук. Наглядный пример победы опытов Павлова не только над собаками, но и над людьми. Все мы божьи твари, живущие на инстинктах.

Я поднялся на кровати, как панночка из гроба, – с закрытыми глазами и бестолковым видом. Оценить себя со стороны трудно, но я все-таки вижу себя, выпрямляющегося и шамкающего губами.

«Киса, я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало...»

До восхода было еще далеко, но семь часов – как раз то время, когда пора вставать и идти гулять с Рольфом. Он понял, что я вышел из мира иллюзий, поэтому уже не стягивает одеяло, а дежурит около вешалки, где висит поводок.

Сколько я спал этой ночью? Ровно два часа. И еще два часа у меня есть для того, чтобы настроить себя на рабочий лад. Иначе никто не поймет судью, зевающего при оглашении приговора. Струге никогда не имел репутацию судьи, которого можно чем-то взволновать, но зевота во время произношения слова «приговаривается...» – это уже слишком.

Пока Рольф бегал по двору и делал вид, что находится в нем впервые, я вспоминал ночной разговор с отцом Вячеславом в прокуратуре. Услышав, что без его участия и даже без информирования его об этом Струге с Пермяковым взяли падре на «мокром» деле, Пащенко очень расстроился. Расстроился настолько, что лично проводил допрос вероотступника. Мы со следователем играли роль статистов в просторном кабинете транспортного прокурора.