а наоборот, — потому что если оборвать, как шелуху, разные выразительные признаки, останется лишь пациент — и ему нужна забота, как и всем прочим.

Есть ли в такой реакции что-то бессердечное? Мы просто расчетливы — или же отказываем себе в основополагающей человеческой отзывчивости? Нас и правда так мало заботит личность того, кого мы лечим? Начни я беспокоиться из-за того, что эта работа наводит оцепенение на образ мышления любого, кто отвечает на неотложные вызовы, как такового, и меня самого в частности, тогда это оказалась бы очевидная отправная точка — потому что случилось нечто, чего я отроду не ожидал. Скитаясь там и тут, я испытал из ряда вон выходящее, был там и видел то, где и что не мог представить раньше. Теперь я знаю больше о многих вещах, что происходят в мире, но только и надежды у меня поубавилось, да и благодушия — тоже. И теперь я беспокоюсь о том, что меня прежнего перековало и перекорежило в нечто бесчувственное, что я новый, хоть и стремился к лучшему, пресытился смертью и стал к ней равнодушен.

* * *

Внезапно вокруг становится тихо.

Мы все лечим, но теперь с новым чувством — более собранно. Непрестанный грохот прекратился, и нежданная тишина напоминает мне, как же может изматывать шум. Все замолкает в тот самый миг, когда появляется команда травматологов — двое докторов в комбинезонах, фельдшер и наблюдатель. Они внушительны, и лучатся многими знаниями, и источают пронизывающее нас умиротворение: ведь они берутся за дело — и нимало не беспокоятся, не пугаются — и все налаживается. И к тому же во время последней проверки у пациента был пульс.

Это означает, что нам следует перестать реанимировать пострадавшего, и мы готовимся его перевозить; но сейчас не такой миг триумфа, как мог бы быть. Все по-прежнему выглядит очень уж безнадежно. Будь пациент ранен иначе, мы могли бы сделать и больше. Обширную кровопотерю пришлось бы восполнять целиком, а рану — залечивать. Проникающее ранение в грудь может потребовать игольчатой декомпрессии — лечебного прокола: его наносят, чтобы высвободить воздух, если он оказался заперт в плевральной полости и мешает расширению легких и кровообращению.

В самых серьезных случаях врач-травматолог может вскрыть грудную клетку и попытаться совершить несколько быстрых хирургических приемов, что называется, «прямо на обочине» — в месте настолько далеком от операционной, как только можно. Это последние, отчаянные, экстренные способы лечения, их применяют, когда смерть вот-вот возьмет верх и одолеет: тогда приходится совершать нечто исключительное; но ничто подобное сейчас не показано: все, что мы можем сделать, — стабилизировать и переправить в травматологический центр, а дальше лечить нашего подопечного будут уже там.

Команда травматологов интубирует пациента, и мы перемещаем его в машину скорой, чтобы перевозить. Важнее всего — действовать размеренно и плодотворно, а не отчаянными рывками. У пациента по-прежнему есть пульс, то есть и реанимируем мы его пока что вполне успешно, но мы не совладали с изначальной проблемой (а ведь она, и это важнее всего, довела пациента до остановки сердца) — не устранили повреждение, нанесенное пулей.

Когда травматологи закрывают двери машины и уезжают с мигалкой, меня одолевают сомнения: выживет ли пациент. Вот еще одна молодая жизнь, оборванная в мрачном и обыденном уличном нападении — не из-за причуды природы или дикого стечения обстоятельств, но из-за рядового выбора какого-то человека. Когда еще конец жизни оказывался таким приземленным?

* * *

Пока я пишу эти строки, нож и пуля (и насилие, связанное с ними) снова правят бал в новостных заголовках. После недавнего всплеска смертельно опасной поножовщины политики и правоохранительные органы некоторое время обращались с публичными заявлениями — и разные заинтересованные стороны комментировали совокупные причины таких преступлений и заковыристые вопросы того, как можно и должно с ними бороться.

Для служб неотложной помощи и травматологических больниц подобные насильственные нападения — некая мрачная константа, ставший нормой произвол: он не прекращается — и в нем бывают случайные всплески, а в целом кажется, что он неумолимо возрастает. Часто, как нам говорят, активность достигает пиков, когда одно за другим следуют взаимосвязанные происшествия или ответные нападения.

У нас вроде бы все обо всем знают — но едва ли не все противоправное, о чем я говорю, теряется на заднем плане жизни, — возможно, лишь изредка что-то попадает в новости, а если кого-то и беспокоит, то лишь кое-где. Люди дружно сходятся во мнении: хотя все случается у нас на улицах, в наших малых и больших городах, оно же по большей части ограничено субкультурой хулиганов и наркоманов — и даже «обряды перехода» оттуда сюда (или наоборот) уж очень мутны и невнятны. Иногда вечером меня заносило туда, где совершили серьезное нападение, — и я ожидал, что завтра все точно попадет в новости, и обнаруживал только, что событие не упоминали даже мельком, и недоумевал: чего же не хватило. Однако временами возмущение все же достигает наивысшей точки — когда один кризис пересекается с другим и от такого повторения настолько тяжело, что это, кажется, требует отклика.

СМИ говорят, а люди все больше волнуются, очевидно, из-за того, что преступники нападают все чаще — и убивают тоже. Но речь не только о количестве; я еще чувствую: сила беспокойства людей и выразительности СМИ связана с типами нападений и с намеченными жертвами, — и все это дает понять, как близко беда подошла к тому, что мы называем мейнстримом. Если можно усмотреть, что в очередной стычке сводят счеты две шайки или давние соперники, то те, кто узнает о случившемся, вероятно, обеспокоится, но стычка не станет для них потрясением, потому что противники не вторгнутся в открытый опыт тех, кого больше и кто живет более традиционно. Иначе говоря, об одних жертвах мы, кажется, волнуемся сильнее, нежели о других.

Эта тенденция несколько беспокоит, потому что, судя по всему, жертвы образуют своего рода иерархию. Однако мы можем, вероятно, опознать здесь вполне обычную человеческую реакцию. Неважно, в чем главная причина: в предубеждении, в общем опыте, в некоторой предвзятости СМИ или в наших собственных невысказанных предположениях, но в основе этого феномена — определенно простое самосохранение. Мы определяем, нужно ли нам беспокоиться об этих происшествиях как заинтересованным, но отстраненным наблюдателям, или как людям, которые однажды могут столкнуться с их последствиями. Плохие новости станут тем хуже, чем ближе они подходят к дому.

Здесь парадокс: когда случается нечто связанное с нарушением закона, нас это несколько утешает — ведь такая связь объясняет все и отодвигает