вон выходящего, да и он, с другой стороны, не рвется притворяться. Он не пытается передать, что с ним стряслось, не играет в игры и не плетет нам небылицы. Пока я очищаю и перевязываю раны, он смотрит на свои ботинки и рассказывает нам начистоту, не приукрашивая, что здесь творится.

Он страдает депрессией и пьет каждый день, не работает, не общается с семьей, друзей у него мало. Его уже, как полагается, забирали в больницу, он давно себя режет, а с патронажной медсестрой видится (по поводу психического здоровья) каждые две недели. Вот простые факты, ими можно обобщить его жизнь, хватит и полусотни слов: получится вывод о человеке заурядном, живущем в таком окружении и соседстве, где социальное попечение и забота о здоровье не вполне перекрывают друг дружку. Его затруднительное положение не какое-то особенное: подобную историю вы можете услышать между делом — скажем, в новостях по радио, в любой вечер, в любой день недели.

Конечно, тут есть и нечто большее. Джеймс сложил себе мысленно крепкую и незамысловатую картину своих невзгод, даже если такое понимание и не освобождает его от оков. Он говорит просто и, хотя своим поведением и наносит себе ущерб, не склонен себя жалеть.

— Есть ли кто-нибудь, кому мы можем позвонить?

Он качает головой и возится со шнурками обуви.

— Семье?

— Не-а.

— Друзьям?

— Не-а.

— Джеймс, ну должен же быть хоть кто-то.

— Уж точно не мама.

— Мы можем ей позвонить?

Он качает головой:

— Не ответит.

— Она не хочет с вами говорить?

— Как-то так.

— Что если мы с другого номера позвоним?

— Поймет. Даже если не ответит.

— Когда вы в последний раз ее видели?

— Давно. Она же от меня всякого дерьма натерпелась.

— Давайте, по крайней мере, попробуем.

— Нет. У нее и своих забот хватает. Зачем ей такое?

Он машет рукой на все вокруг. О своем пьянстве он говорит кристально честно: мол, чувствует, что зависим от алкоголя, много раз уже пускался во все тяжкие, иногда хочет, чтобы удалось завязать, но в другие дни выпивка — его единственная подруга. Теперь, в тридцать с лишним, он понимает, что да, таков и есть.

— Они все так носятся и возятся с тем, чтобы я был трезвым.

— Кто «они»?

— Да всякие разные. Соцработники. Семья. Ваши ребята. Доктора.

— Уже лечились по программе?

— Не могу сказать, что мне не выпадал шанс.

— Это же не значит, Джеймс, что вы не можете еще раз попробовать.

Он качает головой:

— Есть и другие. Теперь их очередь.

И насчет больницы он непробиваем.

— Они же не знают, что делать с такими, как я.

— Что вы имеете в виду?

— Закроют меня в комнате на шесть часов. И никто мне ни слова не скажет, не станет со мной говорить. А потом, когда я совсем соберусь домой, кто-нибудь войдет и станет вопросы задавать — да я на них уже сто раз отвечал. Они говорят: там «безопасное место». Все, что им нужно, — это убедиться, что я не покончу с собой. Одну вещь очень быстро понимаешь о психиатрической помощи. Никто не хочет с вами дело иметь.

Горькая истина в том, что он прав. Все чаще и чаще нам звонят, если дело так или иначе касается кризисов душевного здоровья. Однако система неотложной медицинской помощи рассчитана на то, чтобы решать проблемы с физическим здоровьем, и, по моему опыту, поддержка психиатрических пациентов, особенно сверхурочная, у нас, скорее, отстает. Раньше многие публично заламывали руки и добивались, чтобы мы занимались и людьми с нарушениями душевного здоровья, а вдобавок обещали нам помочь деньгами и услугами. И кое-что, кажется, улучшилось. Но кто угодно, воодушевленный подобными посулами, едва ли сможет среди ночи добиться помощи для подопечного, который режет себе руки: таких пациентов, скорее всего, отправят в отделение неотложной помощи. И, как объясняют Джеймс и многие другие, это последнее место, куда хотелось бы попасть. В результате пациенты с ментальными нарушениями — мало того, что они нередко и так на самом дне — могут ощутить, словно бы людям, которые им помогают, куда удобнее заниматься кем-то еще.

Точно ли бригады скорой ведут себя так? Надеюсь, нет. Я полагаю: едва ли не все бригады, когда получают психиатрические вызовы, несколько пугаются и беспокоятся, потому что придется разбираться с чем-то вне нашего объема компетенций, — и сожалеют, потому что мы мало чем можем помочь.

Вызов на проблемы с ментальным здоровьем часто стягивается к двум точкам: есть нечто физическое, его видно сразу — таковы передозировка, самоповреждение, боли в груди; а за ними, в глубине — психологическая проблема. Хотя за причиной вызова кроется сущая бездонная бочка с эмоциональными и социальными сложностями, физическая составляющая в норме попадает на первое место. Если у кого-то передозировка или кто-то сам (а то и сама) себя ранит, сначала таких людей должен освидетельствовать врач и оказать медицинскую помощь, а только потом придет черед психиатрических служб; бригады, занимающиеся психическим здоровьем, даже не будут иметь дело с пациентами под действием алкоголя или наркотиков. Это рассогласование неизбежно замедляет, а то и вовсе закрывает пациентам доступ к той части системы, которая принесет им наибольшую пользу.

Возможно, никого не удивит, что бригады скорой увереннее себя чувствуют в работе с физическими повреждениями, чем с лежащим под ними психиатрическим или эмоциональным кризисом. Ведь люди в неотложной медицине, что в больницах, что на вызовах, привыкли исправлять неполадки. Мы же определяем, что именно не так, и решаем задачу, и по характеру привыкли видеть результат. Мы любим думать, что вмешиваемся, отвечаем ударом на удар, разрешаем кризис; мы чаще действуем, а не терзаемся, — и гордимся этим.

Для тех, кому нравится, когда все просто, это означает, что можно работать с проблемами, логично расставив приоритеты. Если один способ лечения не помогает, переходить к следующему. Астматический приступ? Ввести небулайзером сальбутамол. Не помогает? Добавить атровент и отправить в больницу. Пациент все еще страдает? Дать немного гидрокортизона и ехать под мигалками. Лучше не становится? Перейти к адреналину и давить уже на газ.

Но небулайзером не одолеть кризис ментального здоровья. А уколом счастья не справиться с депрессивным эпизодом — как удалось бы перебороть диабетическую гипогликемию глюкагоном. В этой области все не так уж легко измерить, оно отнюдь не линейное.

Когда я начал работать, на подобных вызовах становился косноязычен. Не было предписания, чтобы по нему действовать; не было назначенной стратегии, чтобы ей следовать; не было указаний, чтобы их слушаться и правильно общаться. Я чувствовал себя так, будто постоянно