Зрение так и не вернулось к стопроцентному, но очки вряд ли стали главным из Жениных зол.

Он заходил утром и вечером. Зная, что она не хочет его приближения, Арсений садился на стул у самой двери.

– Тебе неприятно, что я захожу сюда, знаю. Но твоему мозгу нужно слышать человеческую речь. Так он лучше восстановится. Поэтому, если хочешь, не отвечай. Хотя, конечно, лучше, чтобы ты с кем-то общалась, настраивала заново речевой аппарат. Но я все равно буду приходить и говорить. Понемногу. Хорошо?

Сначала несмело, он вскоре вошел во вкус. Это оказалось почти привычно. Больница, палата, Женя на кровати, он на стуле. Только старика Баева больше не было рядом, а у Жени вместо сомкнутых сиреневатых век – прямой и настороженный взгляд. За дымчатой серостью глаз нет-нет да и промелькнет мысль, а это – почти ответ, почти слова. Так что два раза в день Арсений Гаранин был вполне счастлив. Он научился довольствоваться малым.

Он рассказывал ей о своем детстве, о Толике, бабуле Нюте и о родителях, о том, как в первый раз получил в глаз. Как свалился с забора, как воспитывал волю и позволил комарам искусать себя до полусмерти. Как готовился поступать в мореходку, но пошел в медицинский. Как на третьем курсе пил спирт в общаге, и потом его несли домой, но оставили у подъезда, потому что никто из однокурсников не рискнул появиться перед Сергеем Арнольдовичем Гараниным с его пьяным в дым сыном наперевес. Он вспоминал про Ирину, подробно, долго, впервые вслух, перед собеседником (пусть и таким молчаливым), размышляя о том, почему все случилось именно так, а не иначе. Даже поведал о Сане Архиповой, не забыв упомянуть о том, что после ее смерти приходил к кровати Жени и что уже рассказывал ей тогда все это.

Таким образом, он давал ей понять, что подобные беседы существовали и раньше, когда Женя была в коме. И никак не объяснял ей свою рьяную заинтересованность. Просто давал повод к дальнейшим размышлениям. Ох, как бы ему хотелось прочесть ее мысли!

Однажды он додумался и наконец-то принес ксерокопии ее оранжевой тетради (подумал было и о фотографиях, развешенных по стенам квартиры, но потом спохватился: стоит ли лишний раз бередить душу – женщины так зациклены на внешности). Осторожно приблизился и положил на покрытые одеялом Женины колени серые листы. Одеяло топорщилось на гипсе, в который была закована ее нога, и листы соскользнули на пол. Арсений торопливо принялся ползать на карачках по линолеуму:

– Это твоя тетрадь. Копия, конечно, ведь оригинал проходит в вещдоках по делу. Помнишь ее?

Собрав все страницы, он выпрямился и пригладил волосы:

– Если хочешь, я мог бы читать тебе понемногу. Чтобы ты… вспоминала.

Хорошо, что он не добавил: «Чтобы ты вернулась». Так или иначе Женя молча впилась в его лицо глазами, и он, как ни силился, так и не смог сообразить, каково ее мнение на этот счет. Тогда он устроился поудобнее и принялся читать вслух. Он читал старательно, с паузами, давая ей основательно, со всеми деталями восстановить перед мысленным взором обстоятельства того или иного дня, рецепта или размышления. Иногда Арсений поднимал голову, стремясь рассмотреть, какое впечатление произвела на Женю очередная запись, и неизменно наталкивался на ее взгляд, неотступно и изучающе следящий за ним.

Прощаясь с ней на ночь, он оставлял у кровати развивающие игры: эрудит, кубик Рубика, конструкторы, пазлы, головоломки из дерева и металла. Но лишь один раз он добился от Жени по-настоящему яркого отклика: когда принес ей крохотную музыкальную шарманку, похожую на ту, что стояла у нее дома. Девушка в первую минуту вертела ее в пальцах растерянно, но потом сообразила, как удобнее взяться за ручку, и, когда язычок пополз по тонким шишечкам рисунка на барабане, из коробка донеслись мелодичные, хотя и неровные, спотыкающиеся друг о друга звуки. Тогда она впервые улыбнулась, и ее глаза заблестели и быстро потемнели от расширяющихся провалов зрачков.

– Я рад, что тебе понравилось! – с облегчением пробормотал Гаранин и вдруг отчаянно покраснел.

Одним из долгих сентябрьских вечеров он столкнулся в дверях палаты с каким-то мальчиком. Сначала даже не узнал его, мало ли в больнице мальчиков на костылях. Но потом все же вспомнил эти всклокоченные волосы. Мальчик с рыболовным крючком. Сирота. Митя? Миша?

– Миша, это ты. Здравствуй.

– Здрасьте, – буркнул тот, бросив на Гаранина взгляд исподлобья, и заковылял без дальнейших разговоров прочь.

– А я и не знал, что у тебя бывают еще посетители кроме меня, – улыбнулся Арсений, закрывая за собой дверь.

– Да, – тихо проговорила она, и Арсений поспешно повернулся к ней, думая, что ослышался. Она и вправду поддержала разговор? Нарушила обет молчания?

– Я был на дежурстве, когда привезли этого мальчика. Мишу. Он, наверное, не рассказал тебе… Его родители погибли в аварии. У него совсем никого не осталось, к сожалению.

Арсений тут же прикусил язык, сообразив, что несет гадости. Ведь у Жени тоже никого нет, зачем лишний раз напоминать-то… Вот незадача.

Но девушка только отвела глаза и посмотрела в окно. Береза стояла целиком желтая, с тем легким и румяным яблочно-розовым оттенком, который Женя когда-то так ловко подметила в своей тетради.

Они долго молчали, и Гаранин вознамерился было снова затеять монолог, но Женя внезапно тихо спросила, не поворачиваясь к нему:

– Что будет… с Мишей? – Пауза. – Потом, после.

– Я точно не знаю. Этим занимаются в детском отделении. Если хочешь, я выясню. Скорее всего, ему подыщут место в детдоме.

– Он говорит… – Вдох. – Это он виноват в аварии.

– А это так? – уточнил Арсений, все еще вне себя от радости: она говорит с ним. Пусть трудно, с заминками, но говорит.

– Нет.

– Женя… Его чувство вины – это способ оправдать аварию. Найти ей объяснение, причину. Он не может понять, почему такое случилось с ними, и постоянно ломает голову, сходит с ума, но не находит никакого ответа, кроме того, что виноват он сам. Потому что он не может допустить, что виноват, к примеру, его отец, сидевший за рулем. Потому что отца-то больше нет…

Арсений дважды подумал, прежде чем продолжить:

– Детям такого не говорят, но… Иногда с хорошими людьми происходят плохие вещи. Просто так, без причины. Так что, если ты тоже терзаешь себя вопросом «почему», то перестань. И ни в коем случае не вини себя. То, что с тобой случилось…

– Уже случилось! – оборвала она его неожиданно сердито. Морщась, Женя села повыше на подушках, и кровь стала моментально приливать к ее щекам от этого усилия. Она смерила Гаранина презрительным взглядом, и тот опешил, нисколько не готовый к подобному повороту.

– Сколько можно ныть? А? Сколько можно вспоминать прошлое? – заговорила девушка небыстро, с паузами, тщательно подбирая слова, чтобы не перепутать похожие. После комы и без должной практики говорить ей было очень сложно, но она продолжала с прежним гневом. – Ты приходишь сюда каждый божий день и читаешь мне мой же дневник. О том, что было. И больше никогда не повторится. Потому что в этом и есть суть дневника и прошлого вообще. Зачем все это? Чтобы напомнить мне, какая у меня была жизнь? Спасибо, память уже восстановилась! А когда ты не читаешь мой, МОЙ дневник, то только и делаешь, что обсусоливаешь мое изнасилование. Постоянно возвращаешься к нему. Тебе так интересно, что со мной делал этот урод? Хочешь послушать? Я могу рассказать. А?