– Нет, Женя, что ты!

– А я могу. Потому что это тоже в прошлом. Оно уже случилось. И прошло. Какой сегодня день?

– Среда…

– Нет, я не про это. Какая там погода? – Из глаз ее текли слезы, которые она не вытирала и, возможно, даже не заметила. – Чем там пахнет? Есть облака? А какой они формы? А самолеты сегодня оставляют в небе след или нет? Что в городе интересного? А завтра что будет? Вот о чем нужно думать. О сегодня и о завтра, но никак уж не о вчера. И я намерена выздороветь и жить дальше, а не топтаться в этом дерьме следующие лет десять. Может, у меня нет десяти лет! Если я что и поняла, так это то, что могу помереть в любой день. И постоянно оглядываться я не намерена. Я смогу жить дальше, смогу. Ясно тебе? Ясно?!

– Да.

– Тогда раз и навсегда закрой свой рот. Пожалуйста. И перестань уже нести этот идиотский бред. Мне слушать тошно. А еще лучше – отвали от меня уже, а? Просто встань сейчас и уйди. И больше никогда не возвращайся.

Эта тирада далась ей нечеловечески тяжело: дыхание прервалось и сбилось, лоб блестел от испарины, больничная сорочка прилипла к груди, а пальцы и губы тряслись. Арсений вытаращился на нее, эту бритоголовую молодую женщину, похудевшую, с пепельной кожей, красным шрамом через щеку, белой повязкой и гипсовыми оковами. Он не верил своим глазам. Он знал ее изнутри, видел ее кости и кровоточащую плоть, знал рисунок ее сосудов на ангиограмме и остов ее скелета в рентгеновском излучении. Читал ее трогательные и веселые замечания, грустил вместе с нею, радовался ее лакомствам. Но к такому агрессивному напору новой Жени Хмелевой он оказался совершенно не готов.

Она прогоняет его.

Ветер за окном разметал облака, и яркий луч перечеркнул комнату, упав на ее постель. Женя зажмурилась, и под скулой у нее проступил желвак. Арсений сообразил, что девушка постоянно терпит физическую боль, а значит, острее реагирует на громкие звуки, резкие запахи, свет и прикосновения уже только потому, что нервная система истощена постоянными сигналами от рецепторов. Он аккуратно опустил жалюзи, чтобы хоть как-то облегчить ее участь, и только после этого покинул палату.

III

– А на что ты надеялся, милый мой? – фыркнула Лариса. – Что свеженькая и красивенькая Белоснежка вздохнет, откроет глазки, вылезет из хрустального гроба и кинется на шею принцу в белом халате, которому изрядно за сороковник? Так? Или она должна была проникнуться любовью к тебе после того, как ты выбил ей одиночную палату и психолога?

– Нет. Все совсем не так. Я вообще ничего не ждал. А она ничего не должна.

– Вот. Теперь замолчи и прочувствуй это. Она. Ничего. Не должна. И дело даже не в том, что она тебя не знает. Просто ее только что переехал трактор, и теперь как-то не очень есть дело до мотылька на синем цветочке. Потому как – трактор. А у тебя, дружочек, просто комплекс спасителя какой-то. Завязывай с этим уже, ладно?

– И что мне делать?

– Гаранин. Ты с ней спать собирался, что ли?

– Да не собирался я ни с кем спать. Я просто… хочу быть с ней. Хочу быть рядом, понимаешь!

Борисовская цокнула языком:

– И спать. В отдаленной перспективе. Но в этом ты, конечно, не признаешься, да и бог с тобой. Но насчет того, чтобы быть с ней, быть рядом… Будь. Кто тебе не дает? Если она не против, конечно. Потому что если она против, то через силу ты все равно ничего не добьешься: ей уже хватило насилия на всю жизнь вперед.

– Она меня выгнала. Потому что я читал ей дневник.

– Потому что ты читал ее дневник. Который она вообще-то не рассчитывала никому показывать. А ты внаглую взял и влез в чужую жизнь. И в ее квартиру, кстати, тоже. Хорошо, если она не в курсе. Гаранин, я тебе говорила, что все это до добра не доведет, а ты не верил.

– Лар… Что делать-то?

– Оставь ее в покое и не навязывайся. Потому что именно так поступают взрослые люди. Они живут своей жизнью, не жуют сопли и не обременяют собой никого. Не давят на жалость и не манипулируют. Скажи ей прямо все, что хочешь сказать. А потом дай время подумать. Вот и все, что ты можешь сделать.

Арсений долго корябал заусенец, и когда терпение иссякло, откусил его, хватив с лишком. Из ранки прямо у ногтя потекла сукровица. Он вздохнул:

– Ира тоже прогнала меня. По-другому, но прогнала. А потом бросила.

– Вы бросили друг друга, – выпалила Лариса, и сама испугалась этих слов. По крайней мере, во взгляде, обращенном к Арсению, прочиталось раскаяние.

Но он не рассердился и не обиделся, только закрыл глаза ладонью и несколько раз устало кивнул.

– Знаешь… – пробормотала Борисовская с улыбкой. – А Васька-то мой женился.

От неожиданности Арсений хохотнул, отнимая руку от лица:

– Да ладно!

– Я тебе говорю. Женился.

С развода Борисовских прошло два года. И хоть Васе Арсений всегда симпатизировал, но дружил он именно с Ларкой.

– Уф. На ком?

– Да уж нашлась краля. Ой, да ты ж знаешь Ваську. Его охмурить много ума не надо. А девка попалась вообще-то толковая, нормальная, ты не думай. Вчера на приеме у меня была.

– У тебя? Зачем? – не сообразил Арсений. Лара покосилась на него, развеселившись:

– А то не знаешь. Мои осмотры разнообразием не отличаются. А у нее уже и срок приличный, пять месяцев.

– Беременна… Вот оно что.

– Да. Пацан будет, – улыбнулась Лариса, и в ее низком голосе послышалось глубокое удовлетворение.

И в это самое мгновение Арсений осознал, что он – очень скверный друг.

Многие годы он дружил с Ларисой Борисовской. Он видел ее в дурном настроении, в хорошем, пьяной, счастливой, только что похоронившей мать, только что принявшей тройню. Слышал, как она материт медсестер и как спорит с мужем, и как чихвостит нерадивых пациенток. Видел, с каким трепетом берет на руки новорожденного малыша. Но ее собственную бездетность, даже когда они с Ириной сами мечтали стать родителями, он всегда воспринимал как нечто обычное, само собой разумеющееся. Он и представить-то ее не мог возле коляски, в окружении пеленок и ползунков, а Лариса никогда ни словом не обмолвилась, что хотела бы стать матерью. И почему-то Арсению было проще, или удобнее, думать, что она не особенно к этому стремилась. А если уж по правде сказать, он вообще об этом не думал. Как-то повода не выдалось. До сегодняшнего дня. Именно сейчас, когда она докурила и смяла о край бетонной уличной урны сигарету, шмыгнула носом и криво, залихватски ухмыльнулась, он пронзительно остро понял, как больно ей было все эти годы.

В конце сентября после сильного похолодания наступило бабье лето – рыжее, щедрое. Утром, по пути на работу, Арсений дышал зябким молочным туманом, но стоило взойти солнцу, как воздух становился прозрачным до хрустальности. Поблескивая и вздрагивая, полетели по ветру паутинки. Истончились на просвет липы и тополя, в горсаду пахло яблоками и стылой землей, ровно стриженные кусты барбариса вдоль дорожек покраснели и покрылись пурпурными ягодами, и все звуки – будь то гудки автомобилей, трамвайная трель, тоненькое мяуканье младенцев в колясках или собачье тявканье, – разносились как-то по-особенному звонко и были слышны дальше. У главных ворот больницы несколько старых сиреней с давно оголившимися ногами вдруг скупо зацвели, перепутав осень с весною, и Арсений переживал, как бы эти чахлые лиловые кисточки, почему-то совсем без запаха, не прихватил внезапный морозец. Но пока теплые и стеклянные дни еще длились. В один из них отделение интенсивной терапии выиграло в финале турнира больницы по настольному теннису. Что особенно приятно – у первой кардиологии, которую многие годы возглавлял Гаранин-старший.