Предпоследним балаганным уродцем оказался безрукий скрипач — маленький черный мальчик, игравший на скрипке ногами, но без звука. Опять же, оценить его мастерство не представлялось возможным.

Завершал парад уродов «Джоджо, Мальчик Псоглавец! Дикая Мерзость! Наихудшая Ошибка Природы!». Отпрянув от зевак, мальчик-зверь закрывал лицо мохнатыми руками. Он скалил зубы и, казалось, рычал на пытливую камеру, снимавшую его. И действительно — разъяренный, испуганный зверь, достойный как сочувствия, так и опаски.

Резкая смена кадра явила зрителей, среди которых черная нянюшка Энн, не бывшая на деле ни черной, ни нянюшкой, размахивала руками над головой в напускном ужасе:

(Теодора застонала. Она вспомнила, как нянюшка отреагировала, но фильм это все выставлял в извращенном, непотребном виде. Контекст совсем не тот: насколько Теодора помнила, недовольство Энн вызвал не вид бедного мальчика, а скорее отношение к нему антрепренера. Тогда, правда, антрепренер был совсем другой — на экране его роль, само собой, досталась Зазывале Дэвису.)

Девочка почти не обращала внимания на театральные выкрики няни: была слишком очарована лохматым мальчиком в клетке. Она осторожно подошла к решетке, на которую взрослые тоже не обращали внимания, и просунула между ними пухлую розовую руку. Сначала Джоджо Псоглавец только и делал, что ежился и рычал. Девочка не знала, что он себя вел так лишь потому, что хозяин цирка велел ему так делать; в ее глазах он был тем дикарем-монстром, о котором говорилось на карточке, и детская вера тем более делала жест необычным. Мальчик Псоглавец перевел свои огромные карие глаза с добродушной девочки на зазывалу, няню и испуганных зрителей, что наблюдали друг за другом, а не за ним. Его рычание мало-помалу стихло, тяжелое дыхание замедлилось до более мягких вдохов и выдохов. Он внимательно посмотрел на девочку-счастливицу, у которой волосы были там, где им положено быть; которая носила одежду и посещала вонючие придорожные цирки лишь для того, чтобы поглядеть на чудеса природы, а потом вернуться домой. Он склонил голову набок — непреднамеренно и комично, как собака, — и издал всхлип, вызвавший слезы у юной зрительницы по другую сторону решетки.

И тут произошло чудо. В своем сочувствии и горе девочка, отчаянно вцепившись в холодные железные прутья, стала трясти их… и дверь клетки внезапно распахнулась.

Мальчик ахнул и прижал волосатую руку ко рту, чтобы заглушить звук. Кроме девочки, никто, казалось, ничего не замечал; взрослые теснили Энн в самый дальний угол палатки, чтобы усадить ее и обмахнуть лицо веером. Девочка бросила быстрый взгляд в ту сторону. Когда она повернулась, мальчик выскочил из клетки, опрокинув ведро, которое вывалило нечистоты прямо на сено. Ведро, отскочив к прутьям клетки, громко лязгнуло о них, вновь обратив внимание девочки и всех остальных посетителей шатра на него.

Энн закричала. Зазывала Дэвис разразился гневными воплями, переданными в виде звездочек титрами. Мальчик Псоглавец, отчаянно раззявив рот, бросился прочь, минуя ряды выставленных на всеобщее обозрение клетей с балаганными уродцами.

Женщина-крокодил плакала, уткнувшись чешуйчатым лицом в чешуйчатые руки, но безрукий скрипач и Большая Берта заголосили в унисон: поймайте его! поймайте!

Девочка бросилась в погоню, взрослые последовали за ней. Кто-то, пробежав мимо стенда с плавающими в формалине мертворожденными фриками, опрокинул один, самый крупный, экспонат. Емкость упала и разбилась вдребезги. (Запах был ужасен; она помнила его так ясно, что теперь почти ощутила вновь. Гниль и нечистоты — вот чем вонял несчастный образец.)

Поймайте! Поймайте!

Они его не поймали.

Несмотря на голодный вид и короткие ноги, маленький зверь обогнал их всех, выбежав из палатки навстречу песочно-желтому свету солнца. Абсолютно голый да еще жуткий на вид, неизвестно, далеко бы он ушел, но вопрос оказался из числа риторических, ибо то, что не удалось сделать его хранителям и зевакам, легко и непринужденно провернул мужчина с остроконечной бородкой в мятом костюме. Да, Черный Гарри Эшфорд подхватил охваченного паникой юношу легко, одной рукой, и прошептал ему в скрытое мехом ухо:

И после того, как преследующая толпа догнала их и Зазывала Дэвис начал избивать мальчика с собачьей мордой под крики маленькой девочки, бьющейся в руках у няни, фильм резко оборвался на огромном кадре, где Теодора, сидя у себя на кухне, лила горькие слезы над рассыпанной по полу переваренной картошкой.

ТЕОДОРА В СВОЕЙ КЛЕТКЕ, пересек изображение новый титр.

Ночной показ для помощника шерифа Дина Мортимера оказался зрелищем гораздо более нехитрым.

На его глазах фокусник (черный гарри эшфорд; фокусник-иллюзионист-конферансье — мастер мистерий) совершал на маленькой сцене удивительные трюки, гораздо более впечатляющие, чем у любого другого фокусника, когда-либо Дином виденного. Не шли ни в какое сравнение карточные престидижитации Эрла Чайлда, которые он показывал у себя в таверне многажды за смену; ни выступление кудесника на осенней литчфилдской ярмарке — тот парень крутил из воздушных шаров всякое зверье и даже заставил подружку какого-то фермера исчезнуть в крутящемся шкафу, а затем появиться снова. Однако из того, что вытворял человек на экране «Дворца», ничто не могло быть трюком.

Мортимер понимал, что существуют специальные эффекты и что кинорежиссеры вполне способны создать впечатление, будто на глазах у зрителей происходит небывалое, и все же, когда Гарри Эшфорд стал тянуть длинную извивающуюся черную змею откуда-то из-под полы бархатного плаща, помощник шерифа понял, что видит нечто особенное. А уж когда этот тип поднес змеиную голову ко рту и проглотил гадину всю, до кончика хвоста, тут обмана быть не могло: со смесью ужаса и восторга Дин наблюдал, как кадык парня ходит ходуном, мышцы шеи помогают Эшфорду проталкивать бедную тварь в дьявольский котел, что, должно быть, имелся у мага вместо кишок. Кончик хвоста змеи мелькнул на прощание, хлестнув Эшфорда по шевелящимся губам, и исчез. Тогда маг, довольный собой, ухмыльнулся.

Всё — в одном, неподвижном кадре. Никаких ухищрений.

Где-то вдалеке раздались аплодисменты, хотя никто в зале не хлопал, и шум исходил не из динамиков, что исторгали лишь громыхающую железяками оркестровую музыку, сопровождавшую немое кино. Мортимер предположил, что это был кто-то в вестибюле, за красными дверями, но потом отмел эту мысль. Кем бы они ни были — всяко не Эшфорду аплодировали, хотя, по разумению Дина, должны были. Ведь он шикарен, этот чертов волшебник немого кино, истинный маг и кудесник. Мортимер отказывался верить, что Эшфорд просто ловкач — хваленая «нереальность» магии осталась за дверьми «Дворца» в эту ночь. То, что важная перемена произошла в восприятии окружающего мира, было неважно для Дина Мортимера. Лишь магия Гарри Эшфорда имела значение.