по городским вывескам, мимо которых по-стариковски бодренько взбрыкивал ярко раскрашенный трамвай. Играли на желание. Иначе нельзя.

– «По-шта». Почта?

– Правильно. Ну, чего желает мой господин?

Алёшка посмотрел на синеву неба сквозь ажурность листвы каштанов, проплывавших над ними, прищурился и что-то прошелестел Зоське. Та, как примерная девочка, нарочно надула губки и куколь-но захлопала глазами. Разговор напротив прервался. Тётки невольно наклонились вперёд, отрастив чувствительнейшие локаторы. Напрасно. Раздосадованные невозможностью подслушать, кумушки поджали губы, помолчали, потом снова запустили клыки в эфирный образ тишайшего Миколы Юхимовича.

– Хорошо. Договорились. Сейчас. Вон, читай быстрее.

– «Вз… ут… Взут-тя». Чего?

– Ну?

– Взут… Взуття. Узить? Подгонка, что ли?

– Не-а. Второе китайское предупреждение.

– В-зут. Зут… Зутить. Сдаюсь.

– «Взуття» значит обувь. Взувати – обувать. Роззутися – снять обувь.

– Обувь?!

– Так. Значит, так… Я загадала желание.

Алёшка наклонился, Зося что-то прошептала ему. Теперь уже Алёшка так покраснел и заморгал, что аргусы напротив встрепенулись.

– Хорошо. Если ты хочешь, – он белозубо заулыбался.

Широкая улыбка, загорелое лицо и белые волосы. Тётушки поджали губы, забыв перемытые до блеска кости жертвенного Миколы Юхимовича.

– Так. Дальше. Читай.

– Ла… Лаз… Лазня?! Лазня?! А это что?! Лазить… Я понимаю, что куда-то залезать. Какой-то проход? – белые брови Алёшки подпрыгнули до предела.

– Баня.

– Баня?! Ба-ня? Лазня – баня?! – его скрючило от хохота, слёзы брызнули из глаз. – Нет! Ты серьёзно?! Ба-ня?! Лазня.

Зоська погладила его широкую спину и мгновенно показала длинный розовый язык аргусам. Цунами возмущения прошло по их необъятным носам, щекам, подбородкам, грудям, животам и чреслам. Трамвайчик опасно шатнуло.

– Один-один, Эл? Это тебе за лейтенанта Шмидта.

– Вот так, да? Разве плохо получилось?

– Замечательно. Что ты?.. Что ты…

Господи, как же было хорошо вот так ехать со своим молодым, сильным, любимым мужчиной, наслаждаться счастьем, словно ириску держать за щекой, и ждать, что впереди будет всё только чудесно и замечательно! Алёшка выпрямился, положил голову ей на тёплое плечо, вдыхая родной запах, что обдавал слаще материнского молока. Зося чуть ерошила его волосы, отчего Алёшка поплыл-поплыл. Был бы котом, замурлыкал бы.

Пока они едут на автостанцию на окраине Киева, чтобы добраться до Топорова, я расскажу, как в этой истории очутился мятежный флотский лейтенант Шмидт.

3

– Ну, хватит. Что ты расстроился так?

– Вторая «пара». Отец убьёт.

– Ну Эл, ну хватит. Что ты. Я с отцом поговорю. Хочешь? Скажу, как есть. Скажу, что из-за меня, – Зоська стояла рядом, обняла Алёшку за плечи и чуть вздрогнула от свежего ветра.

Под ними могучим потоком шла разбухшая после половодья Нева. Слева плавленым сырком желтела Академия искусств; рядом с ней серо-розовые сфинксы, как угревшиеся беспородные коты, нежились на разогретом граните набережной. Налево и направо уходила позеленевшая дуга перил гудевшего моста. Где-то далеко за спиной трубили большие корабли, звонил корабельной сталью порт, вокруг шумел-гудел-ехал-звякал-топал-каблуками фантастически красивый город. Рваный балтийский ветер во всю ширь синего неба выстроил походные караваны белых каравелл, уносивших вглубь большой страны морские дожди для будущих капитанов. Стоять на дрожащем от нетерпения мосту было нежарко, даже простудно, но чертовски классно и солнечно.

Они часто ходили сюда пешком, потом гуляли по Васильевскому, оттуда бродили аж до Чёрной речки. Белыми ночами молчун Алёшка много говорил. Не было в общежитии книжки, которую бы он не проглотил всего за одну ночь. Но не любил рассказывать чужим. Только Зосе. Она умела слушать, как никто. Иногда, только после упорных уговоров, упрашиваний и поцелуев, Зося то выкрикивала упругие лесенки Маяковского, то шептала шальные, шатающиеся, серебряные смыслы навстречу разгоравшемуся краю неба. Под «раз-два-три» учила его вальсировать. Что ещё нужно двум детям для счастья посреди первых дней яркого июня?

Для начала неплохо было бы сдать сессию.

С этим были, как говорится, определённые сложности.

…К четвёртому курсу любой более-менее толковый студент становится профессионалом сдачи зачётов и экзаменов. До третьего курса отсеиваются случайные олухи, а с четвёртого уже вовсю начитывается профессия. По учёбе на первые места вместо школьниц-зубрил и аккуратных подлиз, блиставших на первых трех курсах, выдвигаются башковитые ребята, которые соображают лучше и быстрее. Я уже рассказывал, как Князев защищал своих «мушкетеров» – Давыдова, Василькова и Филиппова. Профессор, как мог, учил, как мог, защищал от взрослой неправды. Но ни один, даже трижды замечательный, профессор не защитит юных балбесов от любовных стрел, восторгов и катастроф. Случился полнейший форс-мажор. Обстоятельства непреодолимой силы.

Пока Сашок Васильков спокойно нежился в обществе Катеньки Сазоновой, а Кирилл Давыдов запутанно, нещадно и мучительно трепал нервы себе и Томке Войковой, наши Алёшка Филиппов и Зося Добровская угодили в самый эпицентр любовных напастей, страстей, восторгов и наслаждений. Если зимнюю сессию они ещё кое-как вытянули, пообещав родителям и преподавателям хоть как-то исправиться, то весна их доконала. Оба похудели донельзя, глаза горели, друг без друга не могли ни секунды; в паузы между парами бежали в условленные места, где целовались так, что в аудиторию возвращались, заметно пошатываясь. Что-то пропускали, что-то на ходу пытались учить, что-то передирали у сочувствующих. Алёшка стал самым исполнительным студентом по специальности – он всегда вызывался на вечерние дежурства на кафедре, где, как сторукий джинн, успевал за считаные минуты вычистить, подмести и вымыть всё до блеска, после чего, мучительно разгораясь от желания, ждал, когда раздастся условный лёгкий стук в дверь…

Долго так продолжаться не могло.

На Алёшку внезапно, как всегда это бывает, обрушился научный коммунизм. Ну… что-то он читал, конечно. Что-то конспектировал даже. Протоколы II съезда РСДРП знал наизусть. Особенно полемику Ленина с Плехановым, со всей язвительно-расчётливой бранью Ильича. Но Алёшкин длинный язык на осенних коллоквиумах и монументально-гранитная злопамятность пламенной Ираиды Элемовны Бонч-Бруевич грозили стать одним из тех липких кошмаров, легендарных ужасов, которыми дипломники доводят до бледности доверчивых первокурсников. «Филиппов, вас я буду спрашивать сама!» – на расширенной консультации обещание Ираиды было столь сокрушительным, что вздрогнул весь поток.

Наступило утро студенческой казни.

Давыдыч от сердца оторвал лучшую на курсе «шпору» – малюсенькую книжечку на бельевой резинке. Шпаргалка удобно зажималась в ладони и в случае опасности молниеносно улетала в манжет сорочки. Однако надо же такому было случиться, чтобы Алёшке попался дубовейший из дубовых билетов – по ленинской «Детской болезни левизны в коммунизме». На этом вопросе шпаргалка заканчивалась, и похолодевший от ужаса Алёшка обнаружил, что на последнем листочке Кирилл записал безмятежно и кратко: «Детская болезнь: наша революция показала всему миру кое-что и весьма существенное».

Аллес. Гитлер капут.

Под неусыпным взглядом Ираиды Алёшка проявил чудеса циркового мага Кио. Ещё раз перевернул последнюю страничку.

Пусто.

Приплыли.

– Ну, Филиппов. Так что же