свадьбе. Если захотите, – она строго блеснула модными «кошачьими» стёклышками очков. (Очки регистраторше были очень к лицу. Она это знала.) – Сначала подайте заявление. Потом через три месяца придёте. Если захотите, – повторила она.

– Через три?!

– А вдруг вы передумаете? А вы, девушка, что молчите? А вдруг передумаете?

Зося внимательно, даже чересчур внимательно, изучила зачёс на голове регистраторши, дуги тщательно подщипанных бровей, стрелки на ресницах, табачную крошку, прилипшую к розовой помаде. Мгновенная дуэль разновозрастных взглядов. Алёшка отчётливо увидел вспышку искр, услышал скрежет клинков. Со всем отработанным на экзаменах спокойствием молодая женщина нагло подержала паузу, пока взрослая женщина не залилась лёгким румянцем.

– Мы-не-пе-ре-ду-ма-ем.

Алёшка засиял самой телячьей улыбкой и закивал, как китайский болванчик.

– Ну хорошо, – регистраторша могла бы заморозить взглядом стадо мамонтов, но влюблённым физикам с кафедры глубокого холода было всё равно. – Пойдёмте.

Она всласть их помучила – что и где писать. Алёшка запорол два бланка. Зося написала своё заявление идеально, с первого раза. Сидела напротив, надувала губки, веселилась и смотрела, как он психует. Регистраторша обречённо сдалась. Она позабыла про городской стиль, по-деревенски подперла щёку кулаком и смотрела на счастье этих сумасшедше молодых сумасшедших детей.

– Всё? Проверили, молодые люди? Всё проверили?

– Да. Д-да. Сейчас. Секунду. Д-да. Да.

– Да.

– Платите пошлину.

– П-п? Пошлину?

– Да. Три рубля.

– С-сейчас. У тебя есть деньги?

Зося пошарила по карманам плаща.

– Рубль. А у тебя?

– Рубль… Девяносто…

Регистраторша разглядывала их с исключительным спокойствием. Непостижимая улыбка гуляла на её губах. Был бы там великий Леонардо со своим отточенным сфумато… Бездна смыслов.

Струйка холодного пота потекла вдоль позвоночника обалдевшего жениха. Вдруг! Он вспомнил! Алёшка вскочил, как ужаленный, и еле втиснул пальцы в карман джинсов. Нащупал мелочь.

– Ещё… Двадцать… Ещё две.

– У нас есть достаточная сумма, – величественно возвестила Зоська.

Регистраторша поджала губы.

– Хорошо.

Она оформила квиток, отдала этим. Этим самым.

– Жду вас… Сейчас… Двадцать шестого сентября. Да. Двадцать шестого, в пятницу. Вам повезло. Как раз потом суббота и воскресенье.

И улыбнулась.

– Приходите.

Напыщенные двери за спиной хмуро бухнули в притвор. В тени дворца простуженный ветер выдул из них остатки тепла. Алёшка помог притихшей Зосе поднять воротник плаща. Подержал за уголки воротника, заглянул в тёмные глаза, притянул и поцеловал.

– Хочешь мороженого?

– Очень.

– Любишь?

– Очень.

– Спасибо.

– Это тебе спасибо.

Возле Медного всадника они купили по вафельному стаканчику мороженого. Минус шесть копеек из их общего бюджета.

– Ну, куда сейчас?

– У меня через час консультация. Потом – не знаю, – Зося легко запрыгнула на тумбу ограды, играючи сделала «ласточку». – Ты хочешь удрать? Ну вижу же, хочешь.

– Хочу. Может, со мной поедешь? – Алёшка уже научился не удивляться её акробатическим выходкам.

– Не-а, – она балансировала полами плаща, словно большая белая бабочка. – Я с Кириллом на танцы пойду.

– Здорово. Ладно, тогда – до завтра, до после экзамена?

– Давай, поезжай на свою рыбалку. До после экзамена, мой будущий муж.

– Хорошо. Договорились, моя будущая жена, – он посмотрел на неё, жмурясь на хитрое солнце. – Кириллу привет.

Они были богачи.

Шесть копеек на трамвай.

Сорок прожитых лет на двоих.

Сорок будущих лет на любовь.

5

– Ну что там они?

– Присматриваются, – Тася стояла у окна «большой» комнаты и смотрела сквозь новенький тюль. – Присматриваются, – повторила она озабоченно.

Зося стояла у соседнего окна на своём наблюдательном посту и делала вид, что происходящее в цветнике напротив её не очень интересовало. Чёрта с два! Интересовало – не то слово. Жгло и беспокоило. Там, в саду, среди сонных роз происходила мужская беседа – практическое знакомство отца невесты с женихом.

Нет, всё прошло хорошо. Даже замечательно. Топоровский обед был ошеломителен. Салат из «воловьих сердец» был полит самой душистой олией, борщ был сварен из молоденькой свинины пополам с говядиной, да ещё Тася, для пущей важности момента, добавила свою фирменную заправку из сала, размятого с чесноком и травами (м-м-м… не пробовали? Обязательно попробуйте! Вкус феноменальный). Домашняя сметана. Жаркое из кролика. Кисель из малины и вишен. Опять же, вишнёвая наливка. Степенный разговор о том, о сём. Скорее, подобие разговора.

Родители держались молодцами. А как ещё могут себя чувствовать и вести себя взрослые люди, которым поперёк родительской памяти привычно маленькая и круглопопая девочка привезла вон какого мальчика, что наклонял голову, проходя каждую дверь? Заикающаяся беседа удерживалась прочными обручами обычая, взаимным узнаванием и любопытством.

Тася подробно расспрашивала Алёшку об институте, не замечая дырок, которые она прожигала по-учительски огненным взором. Вася был весел и умеренно бестолков. Нахваливал борщ, изредка (изредка!) подливал наливку, что-то невпопад молчал, рассказывал, как ему казалось, что-то уместно смешное. Алёшка отвечал округло, если бы мог – уши бы прижал. Но ел так, что за ушами трещало.

После обеда вконец растерявшиеся мужчины удрали на воздух – покурить. Встали под окном веранды. Добровский отломил от веника соломинку и медленно прочищал якобы засорившийся мундштук. Копошился. Старался, чтобы не видно было, как руки подрагивали. Алёшка бесплотно маячил рядом, почему-то остерегаясь отбрасывать тень на притихшего будущего тестя. Через минуту Вася бросил своё неудобное занятие. И так сердце бухало, а тут ещё безделье это. Чёрт знает что, а не нервы.

– Ладно, ты, это… Тут побудь. Видишь, это – наш сарай. Строили, да. Мы… С братом. А тут, видишь, я грушу пилю. Ветер налетел, всё поломал, – он показал на обломок ствола старой груши, языческим идолищем торчащий посреди цветника. – Надо спилякать, – и прикусил язык, поймав себя на этом таком некрасивом «спилякать» вместо правильного, из «Родной речи» – «спилить».

Неожиданно раздосадовавшись, он полез в сарай, оставив на солнцепёке жениха, тут же вышел из другого выхода, держа большую двуручную пилу. Алёшка обратил внимание на Васину странную походку – на прямых, словно плохо гнущихся ногах, да ещё чуть вразвалочку. «Ноги больные, что ли?» Алёшка обернулся.

Свежевыбеленные хата, сарай, и погреб, и штакетник палисадника сияли на солнце так, что глаза сами собой прижмуривались. Фундамент хаты был наново вычернен смолой. Разросшиеся «золотые шары» были тщательно подвязаны. Трава перед воротами была свежескошена. Тропинки подметены. Лестница на чердак выкрашена. Как и дверь в погреб. И двери сарая. Даже крыша будки Тузика сияла зеленью, к великому неудовольствию старого пса, поминутно чихавшего от запаха свежей краски. Алёшка вряд ли догадывался, ведь даже повзрослевшие дети обычно не догадываются, сколько сил тратят родители, чтобы прибраться и приготовиться к визиту ребёнка, избранного своим ребёнком.

Вася тяжело согнул ноги, опустился на колени возле грушевого ствола. Послышался скрежет острых зубьев, зашелестевших по коре, потом впившихся в твёрдую древесину. Алёшка