Наконец, под торжественный стрекот цикад я добрался до верхней дачи. Я открыл ржавый замок, зашел во внутренний дворик с маленькой экзотической кухней, к которой, как лепестки цветка были пристроены фанерные комнатушки. Крыши здесь не было, ее заменял пластиковый навес, который протекал во время сильных ливней. Аскетическая запущенность царила здесь, но тут, как нигде, хотелось сесть в шезлонг, зажечь уютную настольную лампочку и читать исторические романы, что я частенько делал в прежней, счастливой жизни. На эти скромные апартаменты никогда не покушались воришки, и в одной из комнат уже несколько лет стояла старенькая видеодвойка с запыленной решеткой вентиляции, потускневшим экраном и вульгарно-резким звуком.

Я погладил кота Степана, который, приветствуя меня вздернутым кверху пушистым хвостом, невесть откуда вышел, отдал ему половинку отбивной на ребрышке, подготовил бумагу и карандаш, сел в кресло напротив экрана, отрегулировал звук и цветовую насыщенность. Я готовился к работе обстоятельно, как если бы передо мной сидел очень важный свидетель, который собирался многое рассказать мне.

Экран вспыхнул, замерцал, по нему побежали косые полосы, и вот появилось изображение: сцена под сферической аркой, затылки зрителей, неестественно-красные шторы по углам, похожие на кровавые водопады, и человек, стоящий посреди сцены. Камера дрожала в руке оператора, изображение смазывалось… Наезд. Сцена приблизилась, дрожащий человек увеличился в размерах, и я узнал в нем Алексея с накленными кручеными усами. Я сделал звук погромче. Шум, помехи, и сквозь них знакомый мне высокий голос:

– …что есть добро и зло? Вечное, неразрывное сплетение, вонзающееся подобно штопору в пространство человеческого бытия! Лаокоон, борющийся со змием! Спираль ДНК, в которой собрана вся история злых и добрых деяний человечества…

Я устроился в кресле удобнее. Алексей шпарил как по написанному. Язык у него был здорово подвешен. Зрители слушали его, затаив дыхание. Но вот где-то захныкал ребенок, минутой позже со своего места поднялся одутловатый мужчина, на лице которого была написана невыносимая тоска по пиву, прошел по ряду, раздавливая людям ноги, и через дверь вырвался на свободу.

– …какова цель криминального расследования? Вы думаете, чтобы изловить преступника и наказать его? Ах, если бы все было так просто! Поймать – наказать. Поймать – наказать… Увы, увы, увы! Наказание – не удовлетворение оскорбленного самолюбия. Не ответная реакция "око за око". Это единственный способ сохранения нашего бытия, гармонии и равновесия, той самой спирали ДНК, того самого Лаокоона. Оторви от него змия – и не станет Лаокоона. Вы думаете, мир, в котором царило бы только добро, возможен? Утопия! Бессмыслица! Такой мир перевернулся бы на бок, как неправильно загруженный корабль…

Весьма приличный концерт для тех, кто хочет после него заснуть быстро и крепко. Я остановил запись, сварил себе двойной кофе и вернулся в кресло. Алексей ходил по сцене, размахивал руками, изображал из себя Лаокоона, борющегося со змием. Я постукивал карандашом по чистому листу бумаги, на котором собирался записывать подозрительные фразы.

– …сколько мрачных, уголовных личностей прошло мимо меня! Но каждый из них – незаменимое звено единой цепи, сотовая ячейка единого улья, кубик в сложной пирамиде нравственной гармонии. Вынь его – и все сразу рухнет! Не будет зла – не будет и его оборотной стороны, то есть добра! Истинный криминальный сыск не способен существовать в прокрустовом ложе академических схем и методов. Он подобен вольной птице… Это высшая степень творчества, доступного лишь носителям величайшего божьего дара, той искры, которая зажигает удивительные способности просчитывать ходы и распутывать сложнейшие комбинации злодеев!

Кажется, я зря потратил тысячу долларов. Пусто. Не за что зацепиться. От этой вдохновенной речи разве что спать хочется или уйти из зала в пивной бар. Но убивать? За что? Разве есть в этой вертлявой комбинации слов какой-то угрожающий смысл? Я поднялся с кресла и принялся ходить по комнате.

– …кто мы, люди? Сосуды с адским коктейлем! Как только наши души выдерживают эту нескончаемую битву антагонизмов, которые сидят в нас? Как нас не разрывает от противоречий, сила которых подобна энергии ядерного реактора? Каждый – и преступник, и сыщик, и судья. И только этот динамический баланс делает нас людьми. Сегодня кто-то из нас темнее ночи, он обуреваем жаждой наживы, и его флюид разверзает над ним небо, и льется обжигающий золотой дождь. А завтра он – сыщик, он уже с другой стороны баррикады, и нисходит с него жесткая справедливость и рабская верность закону. И разве можем мы судить его за двуличие…

Опять про флюиды! Я посмотрел на старую репродукцию картины Айвазовского в дешевой рамке, пожелтевшую, выцветшую от времени. Снял ее, сдул пыль, посмотрел на оборотную сторону – нет ли там какой-нибудь другой картины, находящейся в противоречии с морским пейзажем Айвазовским? Увы, нет. На серой картонке только многочисленные автографы моих постояльцев. "Всем привет! Купайтесь, загорайте, радуйтесь жизни! Влад, Лиса и Женечка. 12.07.98 г." Подумать только – девяносто восьмой год! "Братва! Самый дешевый портвейн в ларьке на Красноармейской, у пруда. Рекомендуем! Зяблик и Вован". "Мы тут отдыхали! Полный отпад! Калмыков И. Н. и Сенька Башмак"…

Я вернулся к телевизору. Алексей, продолжая поносить словами, ходил взад-вперед по сцене и показывал, как в нем борются добро и зло, как они дерутся друг с другом, одерживают короткие победы и тотчас проигрывают.

– …смерть не приносит облегчения. Чистилище и Страшный Суд – не это ли техосмотр наших главных деталей, добра и зла? Страшна вовсе не смерть. Страшно насильственное разделение этих составных, когда наши души делят между собой тьма и свет, подобно тому, как в прежние времена женщины вырывали друг у друга дефицитный товар…

Зал зааплодировал. Сначала тихо, робко, затем все громче и откровенней, но вдруг резко оборвался. На экране замерцала белая "метель". Запись кончилась.

Некоторое время я пребывал в глубочайшем оцепенении. Подперев подбородок рукой, я застыл в кресле. Вот я и приплыл в никуда. Ничего нет на этой пленке. Ничего. Все было напрасно. Я ошибся. Я шел не тем путем.

Оцепенение сменилось чувством, близким к панике. Я вскочил с кресла, вышел во дворик. Ходил по растрескавшемуся бетонному полу, задевая табуретки и заламывая пальцы. Не может быть, чтобы там не было ничего, не может быть! Что мне остается, если я ошибся в главном? Отсутствие мотива? То есть, я имею дело с обыкновенным маньяком, психически больным человеком, в воспаленном мозгу которого вдруг вспыхнула