Едва лейб-медик заметил портрет, как невольное желание потихоньку унести его с собой заставило протянуть руку, но тут же, опомнившись, он пристыженно отдернул ее.

Флугбайль перевел глаза на Лизу, и горячее сочувствие вдруг охватило его: спина и плечи старухи все еще содрогались от сдерживаемых рыданий.

Позабыв о ее грязных волосах, он осторожно, как будто не доверяя себе, положил руку ей на голову, робко погладил.

— Лизель, — почти прошептал он. — Лизель, только не подумай чего-нибудь, ну да, я понимаю, тебе трудно. Ты ведь знаешь, — он подыскивал слова, — ну да, ты же знаешь, что... что сейчас война. И-и все мы, конечно, голодаем... во время... войны.

Он смущенно сглотнул, поймав себя на том, что лжет, ведь он-то сам и дня не голодал, даже свежеиспеченные соленые палочки с тмином ему «У Шнеля» тайком совали под салфетку.

— Ну да... теперь, когда я знаю, как тебе тяжело, ты, Лизель, можешь ни о чем не беспокоиться; само собой разумеется, я тебе помогу. Ну а там, глядишь, и война, — он старался говорить как можно веселее, чтобы подбодрить ее, — может быть, уже послезавтра кончится, и тогда... и тогда ты, конечно, снова сможешь своим ремеслом... — он сконфуженно запнулся, вспомнив, кем она была, в ее случае едва ли можно говорить о «ремесле», — гм, да... зарабатывать на жизнь, — скороговоркой завершил он фразу, так и не найдя лучшего слова.

Она нащупала его руку и молча, с благодарностью поцеловала. Лейб-медик почувствовал слезы у себя на пальцах, хотел было сказать: «Ну же, оставь наконец», но только беспомощно стал оглядываться по сторонам, пряча в смущении глаза...

Некоторое время оба молчали.

— Я благодарю, — глухо всхлипнула она наконец, — я благодарю тебя, Пинт... благодарю тебя, Тадеуш. Нет, нет, никаких денег, — поспешила она добавить, догадавшись, что он снова собирается предложить свою помощь, — нет, я ни в чем не нуждаюсь.

Она быстро выпрямилась и отвернулась к стене, не хотела показывать своего заплаканного лица, однако продолжала судорожно сжимать его руку.

— У меня все в полном порядке. И я счастлива, что ты не оттолкнул меня. Нет, нет, в самом деле, мне живется неплохо... 3-з-знаешь, это так страшно, когда вспоминаешь юность. — Внезапно у нее снова перехватило горло, и она, задыхаясь, провела рукой по шее. — Но... но еще ужасней, когда не можешь состариться...

Пингвин тревожно взглянул на нее, полагая, что слышит бред; и только когда она заговорила спокойней, до него стал постепенно доходить смысл сказанного.

— Ты вошел, Тадеуш, и мне показалось, что я снова молода и... и ты меня еще любишь, — добавила она совсем тихо. — Такое на меня находит и без тебя. Иногда я иду переулками — именно в переулках это обычно случается со мной — и совершенно забываю, кто я; люди на меня оглядываются, ведь я так хороша собой. Потом, конечно, когда вдруг слышу, что кричат мне вслед дети...

Она закрыла лицо руками.

   — Не принимай так близко к сердцу, Лизель, — попытался утешить ее императорский лейб-медик, — дети всегда жестоки и не ведают, что творят. Не злись на них, и когда они увидят, что тебе это безразлично...

   — Неужели ты думаешь, что я на них злюсь? Я никогда ни на кого не злилась. Даже на Господа Бога. А ведь на Него сейчас немудрено обозлиться. Нет, не в этом дело. Но это пробуждение от прекрасного сна — это чудовищнее, Тадеуш, чем быть заживо погребенным.

Пингвин снова задумчиво огляделся. «Если б ее устроить немного комфортнее, — думал он, — может быть, тогда...» Она, казалось, угадала его мысли:

— Ты, наверное, думаешь, почему здесь так грязно и сама я не слежу за собой? Боже мой, сколько раз я пыталась хоть не много прибрать комнату. Но как только я ставлю на место кресло, все во мне уже кричит, что никогда, никогда больше не будет так, как раньше. Наверное, что-нибудь в этом роде бывает и с другими, только они этого не понимают... Нет, мой бедный рассудок порядка не выдержит... Воистину, тот, кто не принадлежит дню, должен принадлежать ночи. Ты не поверишь, Тадеуш, но в том, что я сама опустилась и пришло в упадок все, что меня окружает, я нахожу единственное подобие утешения. — Какое-то время она неподвижно смотрела перед собой, потом добавила: — И мне даже понятно почему. Да, да, почему человеку не жить в такой глубочайшей грязи, когда его душавынуждена пребывать в куда более отвратительном кадавре!..

И потом, здесь, среди этой мерзости, возможно, мне и удастся наконец забыться... — И она принялась с отсутствующим видом разговаривать сама с собой: — Да, если б не Зрцадло...

Пингвин навострил уши, вспомнил, что пришел-то, собственно, из-за актера.

— Да, если б не Зрцадло! Может быть, он во всем и виноват.Надо его отправить прочь. Будь у меня на то силы...

Пытаясь привлечь ее внимание, господин императорский лейб-медик громко откашлялся.

— Скажи-ка, Лизель, а кто такой, собственно, этот Зрцадло? Ведь он живет у тебя? — спросил он наконец напрямик.

Она потерла лоб.

   — Зрцадло? А ты-то его откуда знаешь?

   — Ну вот. После того, что случилось вчера у Эльзенвангера! Меня интересует этот человек. Просто так. Только как врача.

Богемская Лиза понемногу приходила в себя, в ее глазах вдруг появилось выражение страха. Она схватила императорского лейб-медика за руку.

— Ты знаешь, иногда я думаю — он дьявол. Во имя всего святого, не думай о нем, Тадеуш... Но нет, — она истерично расхохоталась, — это все чепуха. Ведь нету никакого дьявола. Конечно, он всего лишь сумасшедший. Или... или актер. Или и то и другое.

Она снова попыталась засмеяться, но только губы ее искривились.

Императорский лейб-медик почти физически почувствовал ледяной ужас, охвативший женщину.

   — Само собой разумеется, он болен, — спокойно заявил Пингвин, — но ведь временами твой постоялец, наверное, приходит в себя — тогда я охотно поговорил бы с ним.

   — Он не приходит в себя, — пробормотала Богемская Лиза.

   — Но ведь ты вчера сказала, что он ходит по кабакам и дурачит людей?

   — Да. Так оно и есть.

   — Но для этого он должен хоть что-то соображать.

   — Вовсе нет.

   — Так. Гм... — Императорский лейб-медик задумался. — Однако вчера он был загримирован! Может быть, он и гримируется бессознательно? А если нет, кто тогда его гримирует?

—Я.

   — Ты?