Генерал возвратился к себе в кабинет и взялся за писание, а я запер в сарае садовые инструменты и потащился в свою хибару.

* * *

То, что случилось позже, мне известно лишь со слов Генерала. Я-то ничего не видел и свидетелем быть не могу. Скажу единственно, что эту историю он мне поведал, когда я нашел его возле пруда перед тем, как полил дождь.

Генерал засиделся у себя в кабинете до наступления сумерек. Надежда написать полноценные мемуары, как он понял, была у него чересчур оптимистичной, и потому он ограничился очерком, скажем, для «Таймс» или «Телеграф», изложив события при Хайвуде во всей их правдивости – как он это видел. Генерал погрузился в работу и увлеченно скрипел пером, смачивая кожу под носом гвоздичным маслом, пока им не пропитались усы. Но через несколько часов проверенное средство перестало ему помогать, и Генерал был вынужден заключить, что мерзкая вонь стала окончательно невыносимой.

Окно в кабинете оставалось приоткрыто, однако все прочие окна и двери в доме были заперты.

Отложив перо, Генерал плеснул в стаканчик виски и опять вспомнил о гвоздичном масле, будь оно неладно. Ему не хотелось портить вкус крепкого алкоголя, поэтому он решил сперва вытереть с усов масло, а уж затем взяться за виски.

Генерал так и поступил, после чего покинул свой кабинет и поскользнулся, угодив ногой в жирный ком грязи.

Что еще такое?

Входная дверь, естественно, была закрыта, но слякотные следы оттуда вели прямиком к кабинету, словно кто-то потоптался снаружи, слушая, как поскрипывает генеральское перо, а затем направился в столовую и на кухню, а затем пошел через холл в гостиную и поднялся наверх. Цепочки следов петляли и пересекались, но в скудном свете лампы было видно, что они были не от одних ног, а как минимум от нескольких.

Следы были разных размеров, и характер поступи тоже различался.

А запах! Боже мой, что за отвратительный запах!

Генерал в полузабытьи пошел по следам, уже и не думая о том, кого он может найти, а лишь ища ответ на загадку. В гостиной фотография жены оказалась заляпана черными отпечатками пальцев. Краны в ванной были засорены, а к раковине присохла грязь с буроватыми разводами, напоминающими пятна крови. Обои в коридоре заплесневели и частично отслоились, а с дверных ручек капала слякоть, похожая на слизь. Белье на генеральской постели теперь было не снежно-белое, а мятое и измазанное, как будто кто-то в коросте хорошенько повалялся на простынях.

Каждая комната, за исключением кабинета, в котором он находился, носила следы вторжения, но самих нарушителей не обнаруживалось.

Когда Генерал спустился на первый этаж, входная дверь оказалась приотворена, и бледная высокая луна заливала ярким светом лужайку, по которой тянулись слякотные тропы, уходя в рощицу. Генерал направился к пруду, и вскоре его таинственно обступили деревья, уводя все дальше в свою глубь, пока он в итоге не оказался на берегу водоема.

Вода мутным зеркалом мерцала у его ног. Ее илистость поглощала лунный свет, а стоило Генералу заглянуть в пруд, как уровень водоема начал убывать, пока не обнажилось гнусное сероватое дно.

И в грязи что-то шевелилось.

Генерал различил какой-то силуэт, состоящий из вездесущей грязи, но держащийся особняком. Фигура с усилием выпрастывалась из трясины, согнув спину и упершись руками и коленями в скользкое дно пруда. Коряги и спутанные корни гниющей растительности скрывали ему голову подобно клобуку, но на мгновение среди них проглянули странные черты, унылые, как лик луны.

Пустые незрячие глазницы уставились на Генерала.

Внезапно все вокруг пришло в движение. Грязь немолчно закишела, являя взору людей, упорно вытеснявшихся откуда-то снизу – сотни их, тысячи, десятки тысяч, все с невышептанными именами и неизреченными историями, – целое поколение умолкших и сгинувших, немых свидетелей лживости каждого слова его самовосхваления, пустой шелухи генеральских оправданий.

Ибо он знал. Знал всегда.

Ноги Генерала подломились в коленях. Он пал и приготовился слиться с их скорбным сонмищем.

* * *

Наутро я его и нашел – покрытого коркой серой грязи, судорожно трясущегося от чего-то иного, нежели холод. Стоило мне поднять его на ноги, как хлынул ливень и отмыл его дочиста, а пруд начал вновь заполняться водой. Когда я его вел (порой я тащил его волоком, а порой – нес на руках), он без устали лопотал. Генерал нес околесицу, и я решил, что он малость не в себе. Но и тогда он не мог толком разобрать, что было грязью, а что нет. Припав ко мне, он сквозь озноб горячечно твердил, что то были вовсе и не люди, а лишь воспоминания о них, которым форму придала некая субстанция.

Больше он эту историю не рассказал ни одной живой душе. Сейчас его, разумеется, на свете уже нет: умер Генерал в сорок первом, как раз когда на жерла пушек двинулось другое поколение. Что до той своей попытки дать отпор в прессе, то он о ней тоже никогда не заговаривал, а написанное, думаю, сжег. Я не ученый, но читать-писать, слава богу, умею и любознательности к миру не утратил. С некоторых пор мне открылось, что мы в своих телах содержим биллионы атомов, и они в свое время частично составляли плоть других людей, поэтому каждый из нас, получается, несет в себе частицу всех мужчин и женщин из когда-либо обретавшихся на нашей Земле. Здесь, похоже, задействован закон больших чисел. Если это правда в отношении нас, то почему, спрашивается, оно не может быть истиной и в отношении иных существ или даже веществ? Взять, к примеру, ту же грязь. Десять миллионов солдат погибло на той войне, именуемой Великой или Первой мировой, и большинство из них нашло покой в грязи и земле, то есть в почве. Вдумайтесь: десять миллионов, из которых каждый отдельно взятый содержал биллионы персональных атомов. Но ежели человек способен содержать в себе частицу другого, то не могут ли и мертвые быть некой памятью о них, которая никогда не развеется?

В общем, грязь, скажу я вам, бывает разная.

И даже очень.

1

Через помещение суда, приостановившись, чтобы отереть с подошв уличную грязь.

Через канцелярию, в приемную адвоката Куэйла.

Есть люди, облеченные богатством и знатностью, которые жаждут, чтобы другие видели их высокое положение в обществе. Они питаются в лучших ресторанах, останавливаются в помпезных отелях и получают удовольствие от подобной показухи. Даже те, кто обслуживает интересы персон более важных, чем они сами, не чужды пышным жестам, и вот уже медики Харли-стрит, опекающие недомогания великих и богатых, приобретают апартаменты с антикварной мебелью, словно возглашая: «Вот видите! Я так же хорош, как и вы. Я могу жить на широкую ногу и роскошествовать не хуже вас». Надо, конечно, оговориться, что богатства, приобретенные на собственные, заработанные деньги, – это всегда менее благородно, чем состояния, просто унаследованные. А потому на рвущихся к деньгам честолюбцев извечно свысока будут поглядывать те, чье состояние накоплено столь давно, что усилия, потраченные на его стяжание, включая и налет грязи и греха на нем, давно уже стерты из памяти.