Есть, впрочем, и такие, кто понимает: богатство и власть – это оружие, и его надлежит использовать осмотрительно, а значит, не наобум, а желательно с расчетом. Показное они презирают и в себе, и в других. Они иногда даже стесняются своего привилегированного положения. Ведомо им и кое-что еще – к примеру, если те, кто состоит у них в услужении – медики, юристы, банкиры, – работают в излишней роскоши, то кто-то это излишество, разумеется, оплачивает, покрывая его шиллингами из своего кармана.

И естественно, что человек, присматривающий за чужими деньгами, должен знать им цену и быть к ним бережлив.

Контора адвоката Куэйла, о котором идет речь, располагалась во внутреннем дворе судейской канцелярии, которая мало изменилась с той поры, как рядом обосновалось почтенное ателье «Эд и Рэйвенскрофт». В этом тесном соседстве они и обретались с конца восемнадцатого столетия. Узкая арка заводила в пространство не просторней жилой комнаты, где булыжник даже в самую сухую погоду лоснился от сырости. Смежные здания, сгрудившись, будто хмуровато косились на входящих – мол, чего вас сюда занесло? – а старинное выпуклое стекло окон слегка искажало вид на мир как изнутри, так и снаружи.

В то ноябрьское утро здесь чувствовался кухонный запах, хотя здесь никто не проживал и не готовил, не считая чая, который заваривал секретарь Куэйла мистер Фонсли (а делал он это в маленьком закутке вне хозяйского логова). Однажды в минуту нерешительности я согласился отведать адвокатского чая, но с тех пор подобной оплошности не допускал. Вар, который применяют при дорожных работах, будет повкусней и к тому же не настолько вязок.

Слева от внутреннего двора, на черной дубовой двери, висела медная дощечка – чуток потускневшая, как и человек, услуги которого она рекламировала. На остальных дверях я таких усилий по идентификации не наблюдал: более того, я вообще не видел, чтобы хотя бы одна из них отворялась. Они были наглухо задраены, словно усыпальницы древних королей, – не удивлюсь, если бы открывший их застал внутри мумии адвокатов далекого прошлого, уложенные сероватой поленницей (думаю, на их головы, словно снег, при этом должны сыпаться бумаги забытых дел).

В момент открывания двери игриво тенькнул колокольчик (в общей сумрачности интерьера звук показался мне не совсем уместным). Я вдохнул запах заплесневелых папок и плавленого воска. На стене горела лампа, отбрасывая желтоватый свет и мятущиеся тени на лестницу, шатко и неровно восходящую на верхний этаж, где работал Куэйл. Я давно приучил себя не пугаться перил, которые, казалось, вот-вот обломятся под рукой, и скрипа ступеней, норовящих провалиться под ногами. Куэйлу хватало предусмотрительности на то, чтобы не подвергать свою клиентуру страданиям. Самые именитые граждане Лондона исправно карабкались по этой лестнице уже не один век, с той самой поры, как дальний предок нынешнего Куэйла создал партнерство со своим коллегой-адвокатом, неким беглым гугенотом и вдовцом по фамилии Кувре. Надо сказать, что этому Кувре перипетии во Франции несколько ослабили ум, отчего он сделался рабом зеленого змия. Впоследствии Кувре нашли ограбленным и с выпущенными кишками на рынке Спитфилдз, как раз неподалеку от дома хорошенькой шелковницы по имени Валетт, с которой Кувре, по слухам, имел тайную амурную связь.

Однажды за ланчем из тушеного барашка (награда за расследование, проведенное мной в его пользу) нынешний Куэйл поведал мне, что, по их семейному преданию, Кувре начал его предка тяготить. Что ж тут поделаешь! Значит, ограбление и убийство бедняги были подстроены специально, дабы окончательно устранить француза из юридического союза. Что, по сути, удалось безукоризненно.

Когда я взобрался по ступеням наверх, мистер Фонсли истуканом сидел за столом. Не застать его там означало бы сюрприз размером со Второе пришествие, потому как, где бы ни находился Куэйл, там же (во всяком случае, в рабочие часы) бледной болезненной тенью своего хозяина маячил и Фонсли. Чем Фонсли мог заниматься в часы досуга, лично я представить не мог. Мне нередко приходило подозрение, что ровно в пять Куэйл поворачивает у Фонсли на шее некий диск, вводя клерка в ступор, а затем аккуратно укладывает трудягу в эркер, где тот и лежит до восьми утра, пока его не требуется оживить для служебных надобностей. Фонсли казался человеком, не подверженным старению, что по логике и неплохо, если б только он с годами сохранял моложавость, а не вид недужного плешивого чучела, которое, казалось, вот-вот рассыплется в пыльный прах.

Фонсли отвлекся от писанины и поднял на меня смиренно-тоскливые глаза педанта. Для него было неважно, что меня вызвал к себе его хозяин. Для Фонсли весь свет был неудобством, а люди являлись фиглярами и шутами, посланные ему для испытания.

– Мистер Сотер, – вымолвил он, накренив голову так, что облачко перхоти спорхнуло с макушки и смешалось с чернилами.

– Мистер Фонсли, – отозвался я, кладя шляпу на голый, без обивки стул. – Я полагаю, он меня ожидает.

Взгляд клерка давал понять, что со стороны мистера Куэйла такой поступок – серьезное упущение, а потому, помедлив, он отложил в сторону свою авторучку.

– Я дам ему знать, что вы здесь.

Он поднялся со стула, будто его поддернуло кверху, а не подтолкнуло снизу. При такой худобе и легкости поступь Фонсли была почти беззвучной. Постучавшись в дверь кабинета, он затаился в ожидании, пока изнутри не донеслось приглушенное разрешение войти. Фонсли тактично просунул голову в зазор двери – с легкой робостью, как бедолага, проверяющий размер гильотины. Последовал негромкий обмен репликами, и тогда Фонсли отступил на шаг и с некоторой неохотой пригласил меня вступить в святая святых.

Кабинет у Куэйла оказался меньше, чем можно было ожидать, и темнее, чем могло бы вменять благоразумие человеку, желающему сберечь остаток зрения. Окна в обрамлении плотных бордовых портьер, перехваченных бронзовыми петлями, пропускали треугольные клинья света, ложащиеся сквозь мутноватые стекла на письменный стол Куэйла. С трех сторон комнату обступали полки с книгами, а звук моих шагов поглощал персидский ковер. Нигде не было заметно ни пылинки, хотя за все свои посещения данной конторы я ни разу не сталкивался с уборщицей. Оставался только Фонсли, но я не мог его представить на стремянке и с тряпкой.

Вот ведь загадка.

Стол Куэйла был огромным сооружением из почерневшего от старости дерева. Целые поколения Куэйлов восседали за ним, обдумывая способы, как бы повернуть тот или иной закон во благо их клиентов, а значит, и их самих (конечно, правосудие не было для них проблемой). Вероятно, здесь решалась и участь несчастного месье Кувре… Думаю, в самый судьбоносный момент в арке замаячила древняя копия сегодняшнего Фонсли, при этом клерк прятал в складках плаща мешочек монет, необходимый для свершения приговора.

Куэйл для своих шестидесяти с чем-то зим был на удивление элегантен (если сказать «шестьдесят весен» или «шестьдесят лет», то это будет неточно: Куэйл был человеком именно голых деревьев и заледенелой воды).

Куэйл достигал примерно шести футов в высоту и оказался одним из немногих, кто мог смотреть на меня в упор, однако эта оценка скорее умозрительна: стоял он передо мной редко, а глаза скрывал за темными очками. Волосы у него отливали антрацитово-черным цветом и чуть припахивали гуталином, которым он скрадывал седину. Зубы, наоборот, снежно-белые и ровные, а кожа бледная до прозрачности – я порой думал, что при более ярком освещении могу разглядеть кровеносную систему Куэйла во всей ее нежной красе. Но в сумрачности кабинетных владений его сосуды и артерии проглядывали лишь едва, призрачным намеком, подобно теням ветвей на снегу.