Мой дорогой младший братишка,

это мне нужно извиняться. Тебе понадобилось три месяца, чтобы сообщить мне, что ты сбежал и женился (я еще могла ожидать от тебя такого в семнадцать лет, но теперь, когда ты уже почти старик..!), а мне потребовались три месяца, чтобы написать ответ. В сумме, шесть месяцев, за которые стыд и позор нам обоим. Хорошо, что мы уже не состоим в орденах, а то пришлось бы нам налагать наказания друг на друга, а я слышала, что монашки ужасно суровы к своим младшим братьям. Мне пришлось бы поддержать эту традицию.

С тех пор, как мы последний раз виделись, я подыскала себе работу секретаршей, здесь, в Штутгарте. Можешь себе представить монахиню, печатающую под диктовку и набирающую на машинке памятки? Даже думать об этом смешно. Я сама с трудом верю, но, тем не менее, каждое утро я встаю, надеваю одежду горожанки и отправляюсь на работу. Но выбор у меня невелик: работай или умирай с голоду. Замуж я не собираюсь (кто меня возьмет, мне уже сорок два!), поскольку остаюсь верной Христу.

Да, ты верно прочитал. Мы все еще в разлуке, но я готова принять Его обратно, как только Он будет готов воссоединиться. Я буду верна Ему вечно.

Не думай, что я виню тебя за твое решение жениться, Антон. Я уверена, что твои жена и дети прелестны. Я верю, что сердце направит тебя в нужную сторону. Надеюсь, что и ты доверяешь своему сердцу – и Богу. Однажды, когда эта скучная война закончится, и мы восстановим ордены, ты не вернешься в братство, раз уж ты теперь Vati. Но я убеждена, что ты там, где Богом задумано тебе быть.

Интересно, Христос, и правда, развелся со мной, или Его постигла более ужасная участь? Я отвергнутая женщина или вдова, как твоя Элизабет?

Твоя любящая сестра,

Анита

Антон улыбается письму, как и тогда, когда прочел его в первый раз, и десяток раз после. Но боль Аниты, сквозящая в финальных строчках, ранит его. Даже самые преданные начинают верить, что Бог мертв. Он не может их винить. Что за Господь допустит такое беззаконие, будет так терзать то, что Он создал? Только слабый Бог или несуществующий – возможно, герр Пол прав. Возможно, это Антон странен, необычен, с этим его неутомимым бескомпромиссным оптимизмом, подстрекаемый убежденностью, что режим может быть свергнут. Даже когда логика и здравый смысл твердят: «Заканчивай с этим, Антон, это невозможно. Зажмурься и прими», – он продолжает упорствовать.

Он убирает письмо Аниты обратно в карман. Он писал ей еще после получения этого послания, – на самом деле, они обменялись еще несколькими письмами от каждого. Но по какой-то причине именно это письмо трогает его каждый раз, снова и снова, его он хранит как напоминание о том, что никогда нельзя принимать мысль, что Бог умер.

Он минует переулок и направляется к маленькой хижине, прячущейся в нескольких ярдах от дороги за покосившейся оградой и густыми зарослями сельских цветов. Цветы отчаянно переросли, это целые неухоженные джунгли из разных оттенков и сладких запахов. Маленьким домиком некоторое время не пользовались: он принадлежал или принадлежит одному богатому городскому жителю. Кто может знать, жив ли еще его хозяин? Но он слышит голос, доносящийся из домика, высокий и тонкий и тихий. Он замирает, прислушиваясь, следуя какому-то инстинкту, который он сам не может объяснить. Затем он понимает, что это голос Марии. Мария напевает – сама себе, насколько ему кажется, – внутри маленького домика.

Антон сверятся с карманными часами. Едва прошло время ланча; девочка сейчас должна быть в школе. Смутный, но давящий страх пронзает его. Это выбивается из обычно распорядка, это что-то неправильное; охваченный полузародившимся ощущением опасности и со внезапной энергией, Антон спешит через ворота и по дорожке, разметая переросшие цветы на пути. Лепестки падают в некошеную траву.

Дверь хижины болтается на петлях, небрежно оставленная приоткрытой. Он окликает:

– Эй, кто здесь?

Мария перестает петь.

– Мария, это ты?

Никто взрослый не отвечает на его оклик, так что он открывает дверь и заходит внутрь.

– Я здесь, – голос Марии звучит раздосадовано, она явно недовольно тем, что ее обнаружили.

Он оглядывается по сторонам, ища гостиную, но дом выглядит пустым. На мебели лежит толстый и бледный слой пыли.

– Где ты, девочка?

– Я здесь, Vati.

Он находит ее за диваном, девочка сидит по-турецки, в одной руке большие черные ножницы, в другой – журнал. Пол покрыт обрезками бумаги, словно снежной крошкой.

– Бога ради, что это ты делаешь?

– Режу, – отвечает она.

И как бы в доказательство своей правоты она щелкает ножницами по странице журнала, неуклюже обрезая по контуру женского тела. Женщина, со свежим лицом и улыбающаяся, покидает искусственный антураж рекламы мыла и дрожит в руке Марии.

– Ах ты, несносный ребенок! – Антон вырывает журнал и ножницы из ее рук; она поднимает на него тяжелый оскорбленный взгляд, глаза уже начинают наполняться слезами.

– Я просто делаю бумажных кукол!

Теперь только Антон замечает, что девочка уже успела натворить. Из-под дивана торчат еще журналы – и пара книг. Некоторые лежат открытыми, их иллюстрированные страницы изуродованы неряшливыми разрезами. Антон снимает очки и протирает глаза. Он лишь надеется, что книги не были ценными.

– Мария, неужели ты не знаешь, что пробираться в чужой дом нехорошо?

Она вскакивает на ноги и упирает маленькие кулачки в бока с воинственным видом.

– В Библии этого не написано! Бог такого не говорил.

– Это не значит, что ты не поступаешь неправильно.

Ей всего семь. Как могла такая маленькая девочка развить в себе такое своеволие? Элизабет не кривила душой, говоря, что Мария самая непослушная девочка, какую когда-либо создавал Господь.

– Почему ты не в школе?

– Мне не нравится школа. Я уже давно там не бываю.

Она опускает руки, очки соскальзывают на кончик носа. Он таращится на девочку, пораженный.

– Как давно?

Мария пожимает плечами.

– С тех пор, как стало солнечно и тепло. Я решила, что веселее будет играть на улице, поэтому я выхожу на улицу и играю.

– Но братья отводят тебя в школу?

С ними ему тоже надо будет поговорить, и со всей строгостью. Нечего им зевать, заигрываясь в солдат по пути и переставая присматривать за Марией. Такое пренебрежение к долгу и в лучшие времена опасно, а сейчас, когда в любой момент может появиться самолет, нагруженный бомбами…

– Они, конечно, отводят меня, и Ал держит меня за руку всю