– И теперь, когда у нас есть дополнительные деньги от твоих уроков, – это просто благословение. Этот доход настолько облегчил мою ношу. Должна признаться, когда ты впервые сказал «Я буду учить детей играть на пианино», у меня были сомнения. Я думала: «Ему ни за что не найти достаточно учеников, чтобы иметь стабильный доход, не во время войны». Но я ошибалась. Я могу признать, что ошибалась.

Он тяжело сглатывает. Он только что прочел Марии целую лекцию о грехе обмана. Часть его денег, конечно, поступает от уроков, но львиная доля идет от того, кто управляет Красным оркестром, – какую бы таинственную роль ни исполнял отец Эмиль, выступающий связующим звеном между ним и Антоном.

«Я должен сказать ей, – думает он. – Должен сказать по секрету. Мы теперь семья; мы должны полагаться друг на друга, доверять друг другу. Как я могу ожидать когда-либо доверия и любви от жены, если я скрываю от нее такое?»

В следующий миг он отказывается от этой идеи. Элизабет предпочла бы не знать правды, – в этом он уверен. Она лишь хочет опустить голову и пробраться через эту войну. Сохранить в целости и сохранности семью до того времени, когда, с Божьей помощью, безумие закончится.

К тому же для Элизабет и детей будет безопаснее пребывать в неведении.

– У меня и без затей Марии был мучительный день, – говорит Элизабет. – Мебельщик опять взялся за свое.

– Взялся за свое? О чем ты?

Она тяжело вздыхает и отворачивается.

– Этот человек – свинья. Он мешает с дерьмом всех женщин в городе, – она краснеет от произнесенных грубых слов. – Прости, Антон. Я знаю, тебе не нравятся такие слова. Мне тоже, но этот Мебельщик просто довел меня, ничего не могу поделать.

– Он что-то тебе сделал? Сказал что-нибудь?

Он пойдет и повидается с Франке, если дело в этом. Они решат это как мужчина с мужчиной. Никто не смеет сказать грубого слова семье Антона и просто забыть об этом. Странно, как Бог вкладывает в мужчину определенные инстинкты, стоит тому стать мужем и отцом. Немудрено, что в мире идут войны. Только гляньте, сколько мужчин женаты и присматривают за детьми.

Элизабет уставилась на свои ноги, в саду в сумерках еще видно позднее цветение деревьев. Она поднимает взгляд на крышу коттеджа, потом смотрит в поле. Она смотрит куда угодно, но только не на мужа.

– Знаешь, Мебельщик никогда не был верен жене. Никогда. Не удивлюсь, если и свою первую брачную ночь он провел с какой-нибудь другой женщиной – настолько он любитель приударить. Он был почти с каждой женщиной в деревне – со всеми, кто еще достаточно молод, чтобы он положил на них глаз.

– Ты это серьезно?

Он хочет сказать: «Почему женщины это позволяют?» Франке не отличается красотой и обаянием, так что вряд ли может привлечь внимание большинства женщин города и склонить их к измене. Но как только он задумывается об этом, то сразу все понимает. Он говорит:

– Это потому что он… – ему даже сложно заставить себя произнести это слово вслух, – гауляйтер?

Глаза, ловящие каждый признак неверности, уши, прислушивающиеся к тишайшему шепоту сопротивления.

– Да, – отвечает Элизабет, – поэтому. Женщинам приходится ладить с ним и отвечать на его ухаживания, потому что они боятся его. Что Бруно Франке скажет о них или их мужьях, если они не станут этого делать? Если они не будут идти у него на поводу, он напишет одно из тех писем своему контакту в Берлине. Он омерзительный человек – омерзительный.

Антон видел в деревне женщин с затравленным взглядом, устремленным в никуда. Он предполагал, что это только война так на них влияла – только война, как будто это такая малость. Но теперь он понимает, что здесь действовали и еще более темные силы. Навостренное ухо дьявола повернулось к их спокойному маленькому городку. В городах мужчин заставляют нажимать на курок, а детей гонят стадом к смерти. Женщин заставляют нарушить брачный обет и пятнать себя позором. Ни раскаяния, ни беспокойства о последствиях. И никто не думает о том, что это говорит о нас как нации и людях – то, что мы закрываем глаза на страдания ближних. Но, конечно, гордость и репутация Германии ничего не значат для партии или для псов, которые лижут их ботинки. Их заботит только, что они на этом могут выиграть. Властьимущие захватывают еще больше власти. Он перекроят мир по своей мерке.

– Если Франке когда-нибудь приблизится к тебе, – говорит Антон, – скажи мне.

Элизабет вдруг вспыхивает. Впервые за этот вечер она смотрит прямо на него. Ее глаза – две горящие яростью точки, сверкающие в сумерках.

– Я никогда не нарушу свою клятву. Я произнесла священные слова перед Богом; это кое-что для меня значит.

Это кое-что значит для всех женщин, к которым герр Франке проявляет интерес, Антон в этом уверен, – но все не так просто, как кажется со стороны, когда ты просто наблюдатель. Только когда они стучатся в твою дверь – когда к тебе приезжает серый автобус – только тогда ты узнаешь точно, как поведешь себя. Когда перед тобой поставят выбор, который и не выбор вовсе, – в момент истины, когда жизни любимых людей висят на волоске, будет ли тебе легче нарушить клятву, данную перед Богом, или обречь своих детей на газовую камеру?

– Скажи мне, если он попытается что-то сделать. Я разберусь с ним, чтобы тебе не пришлось этого делать.

И помоги мне Боже, если он уже заметил все мои отлучки и возвращения.

Обеспокоенный, после бессонной ночи, Антон на следующий же день отправляется к отцу Эмилю. Знает ли он уже о гауляйтере – о том, что Мебельщик делает с женщинами, замужними женщинами, матерями деревни?

Да. Эмиль знает.

– Амбиции делают и лучших из людей опасными, – говорит священник, – а герр Франке, я боюсь, лучшим из людей никогда не был.

– Он, похоже, порядком расстроил Элизабет, мне так показалось, когда я говорил с ней прошлым вечером.

– Меня это не удивляет. Вы же знаете, Антон, это маленький городок, – говорит он извиняющимся тоном. – Мы все знаем друг о друге.

Антон улавливает, к чему клонит священник, но он хочет услышать это, чтобы поверить.

– Расскажите мне.

Эмиль колеблется и вздыхает. Ему не хочется произносить это вслух.

– Герр Франке уже делала Элизабет то же грязное предложение, какое делал большинству женщин в Унтербойингене.

Сознание Антона ослепляет белая вспышка, пустота. Он замирает на церковной скамье, без движения, ошеломленный.

Эмиль продолжает:

– Я не