Вздох облегчения.

– Тогда почему же ты не там?

Она смотрит на него с сияющим видом, довольная собой.

– Я говорю учительнице, что мне нужно в туалет. Она меня отпускает, потому что если не сделает этого, я описаюсь.

– И после этого ты не возвращаешься в класс?

Он сдерживается, чтобы не рассмеяться. Она, может, и скверная маленькая девчонка, но, по крайней мере, умная.

Холодно, с видом взрослой, Мария кивает.

Странно, что ее учительница до сих пор не поговорила с Антоном и Элизабет. Бедная женщина, наверное, разрывается, пытаясь справиться со своими учениками – а Мария запросто может доставить неприятностей за пятерых обычных детей.

– Несколько раз, – продолжает Мария гордо, – моя учительница говорила: «Я пойду с тобой и прослежу, чтобы ты нашла дорогу обратно». Но я просто не выходила и каждый раз говорила: «Я еще не все». Пока она не возвращалась в класс.

– Мадонна милосердная. Бедная женщина.

– Она не бедная женщина! Она ужасная и ни чуточки мне не нравится.

Антон подозревает, что это чувство может быть взаимным.

– Наверняка сейчас уже учительница раскусила твои уловки.

– Теперь ее сложнее обдурить. Последний раз она сказала, что не намерена отпускать меня с моего места и ей все равно, даже если я обмочусь перед всем классом; мне пришлось бы все равно досидеть до конца урока.

– Что же ты тогда сделала, чтобы выбраться? – Антон не уверен, что хочет знать.

– Однажды я притворилась, что меня тошнит и выбежала на улицу, чтобы меня вырвало в кусты. Но меня не вырвало. Я просто продолжала бежать, и она не смогла меня поймать.

Он сопротивляется порыву перекреститься и попросить Господа о милосердии.

– А этим утром, – продолжает Мария, – как только урок начался, я сказала ей, что Mutti плохо себя чувствует, и я должна идти домой, чтобы помочь ей с домашними делами. Она ответила: «Ну и иди, скверная девочка! Для меня будет благословением избавиться от тебя на этот день». Не думаю, что нравлюсь ей, но мне все равно. Она самая худшая учительница, какую можно вообразить, Vati.

– Это очень нехорошо, что ты обманываешь свою учительницу. И ты все время обманывала маму и меня тоже, и своих братьев. – Новая мысль проскальзывает в его голове. Он опускается на корточки и смотрит ей в глаза. – Но ты все время возвращаешься домой с братьями, и всегда вовремя. Как тебе это удается?

– Я слушаю колокола на церкви. А когда колокол звонит нужный час, я подхожу к школе, чтобы встретиться с мальчиками.

Девочка слишком умна и пользуется этим. Может, ему следовало бы брать ее с собой на свои встречи; держать ее на короткой привязи и под строгим присмотром. Но это, конечно, было бы слишком опасно. Если в Унтербойингене есть гауляйтер, почем бы такому же не быть в Кирххайме или Вернау? Если его увидит с дочерью человек, которым движут, скорее, амбиции, нежели милосердие, Партия сразу же поймет, как подцепить Антона Штарцмана на крючок. Им не составит труда заставить этот инструмент петь сладкую мелодию предательства.

– Ты сейчас же возвращаешься домой со мной.

– Я еще не закончила резать.

– О, еще как закончила. И когда мы будем дома, ты напишешь записку для того, кто владеет этим домом, и в ней извинишься за то, что загубила его книги и журналы. И оставишь ее там, где ее найдут.

Если предположить, что хозяин хижины когда-либо вернется в Унтербойинген, это будет значить, что Антон должен ему денег за все, чему Мария нанесла ущерб. Ангелы, сжальтесь надо мной, пусть то, что она порезала, не окажется ценными букинистическими книгами или семейным альбомом.

– Можно мне взять с собой бумажных кукол?

Она вытаскивает из-под дивана поразительно большую стопку разноцветных фигурок по два дюйма – мужчин и женщин, вырезанных с бесчисленных страниц. Девочка, должно быть, занималась этим безобразием каждый день, неделями.

– Ни в коем случае! Брось их в печь.

Слезы снова показываются у нее в глазах.

– Но они же тогда сгорят!

– Таковы последствия обмана. Радуйся, что я не перекидываю тебя через коленку, чтобы обеспечить тебе наказание похуже.

Антон несет Марию домой. В качестве протеста против его жестокости, она стала кривляться и притворяться, что не может идти. Но зато она прекратила реветь, как только поняла, что слезами его не проймешь. Размышляя о деньгах, которые он может быть должен владельцу хижины, он чувствует, как живот скручивается от растерянности, – но несмотря на всю горечь, он не может перестать чувствовать тающее сияние любви, когда он прижимает к себе девочку, и она доверчиво вплывает в его объятия.

Тем вечером, когда посуда после ужина вымыта и дети готовятся ко сну, Антон выводит Элизабет на улицу, в летний вечер, чтобы обсудить Марию.

– Я нашел ее за диваном стригущей журналы, словно овец. Я чуть язык не проглотил, когда увидел ее рукоделие – недели вырезаний. Ты бы видела.

Он закусывает губу, чтобы скрыть улыбку, но она все равно проскальзывает.

Элизабет, однако, это ничуть не веселит.

– Фрау Гертц всегда говорит: «Мария – сущее наказание». Но я не могу держать ее обеими руками, даже одной не могу. Однажды она навлечет на себя настоящие неприятности, и что я тогда буду делать?

Вид Элизабет бледной и огорченной трогает Антона. Он похлопывает ее по плечу, неуклюже, как всегда, размышляет, стоит ли обнять ее.

– Девочка всему научится. Нам следует быть с ней строже, вот и все – и показать ей, что добродетели приносят свои награды.

– Нет такой добродетели, награда за которую будет достаточной, чтобы склонить Марию к достойному поведению. – Элизабет вздыхает и прижимает пальцы одной бледной руки ко лбу. Беспрестанная боль материнства. – Я лишь благодарна, тебе и Богу, что ты здесь и помогаешь мне, Антон.

Он удивленно моргает. Так близко к тому, чтобы произнести слова нежности, Элизабет еще не подходила.

Она продолжает:

– Я не справлялась и с одной Марией, когда была одна. А теперь мальчики еще взрослеют, скоро будут подростками, а с ребятами в этом возрасте так непросто. Даже при том, что Альберт и Пол такие славные, скоро и с ними будет слишком трудно, чтобы я могла справиться в одиночку. Без тебя эта семья распалась бы.

– Ну, я…

Потеряв дар речи, смущенный приливом тепла в груди, он тянет себя за галстук, развязывает его и оставляет просто висеть на шее. Он достает трубку из кармана, зажигает и делает одну затяжку. Позволяет янтарю потухнуть, и трубка расстается с последним завитком дыма.

– Я лишь делаю то,