— Ты это о чем, к ебене фене?

— О том, — ответил Тони, — что хуй у меня твердый. ОЧЕНЬ ТВЕРДЫЙ!

Тони сходил и налил себе из банки. Выпил.

Потом подошел к покойнице, стал целовать ей груди, запускать в ее волосы пальцы и в конце концов впился ей губами в мертвый рот. Поцелуй живого и мертвой. А потом взгромоздился на нее.

Это было ХОРОШО. Тони таранил с подвывертом. Ни разу в жизни такой хорошей ебли у него не было! Он кончил. Скатился, вытерся простыней.

Билл наблюдал за процессом, то и дело поднося ко рту галлон мускателя под тусклой лампочкой.

— Господи, Билл, это было прекрасно, прекрасно!

— Да ты совсем рехнулся! Ты только что выебал покойницу!

— А ты всю жизнь покойниц ебал — дохлых теток с дохлой душой и дохлой пиздой, только не знал этого! Прости, Билл, но ебаться с нею было прекрасно. Мне ничуть не стыдно.

— Она настолько хороша?

— Ты не поверишь.

Тони сходил в ванную и поссал.

Когда он вернулся, Билл уже сидел на теле верхом. Продвигался он успешно. Даже постанывал и немного рычал. Затем нагнулся, поцеловал этот мертвый рот и кончил.

Потом скатился, схватил край простыни, вытерся.

— Ты прав. Никогда в жизни не ебался лучше!

После чего они оба сидели на стульях и смотрели на нее.

— А интересно, как ее звали? — спросил Тони. — Я влюбился.

Билл засмеялся:

— Вот теперь я знаю, что ты назюзюкался! И в живую-то бабу только придурок конченый влюбится, а ты на мертвой залип.

— Ну залип, и что с того? — сказал Тони.

— Залип так залип, — сказал Билл. — Теперь-то что будем делать?

— Выкинем ее отсюда к чертовой матери! — ответил Тони.

— Как?

— Так же, как и затащили: по лестнице.

— Потом?

— Потом — в твою машину. Отвезем в Венецию на берег и скинем в море.

— Вода холодная.

— Она ее почувствует не больше, чем твой хуй у себя внутри.

— А твой? — спросил Билл.

— Его она тоже не почувствовала, — ответил Тони.

Вот она — дважды выебанная, мертво разлатанная на простынях.

— Шевели мослами, крошка! — заорал Тони.

Он схватил ее за ноги и подождал. Билл схватил за голову. Когда они выбежали из комнаты, дверь осталась открытой. Тони пинком захлопнул ее, как только оказались на площадке; простыня больше не обматывала тело, а, скорее, на нем телепалась. Как мокрая тряпка на кухонном кране. И снова многажды стукались голова, бедра и обширная задница о стены и лестничные перила.

Они зашвырнули ее на заднее сиденье к Биллу.

— Постой, постой, малыш! — завопил Тони.

— Чего еще?

— Пузырь забыли, ишак!

— Ох блин.

Билл остался сидеть и ждать с мертвой пиздой на заднем сиденье.

Тони был человеком слова. Вскоре выбежал с банкой муски.

Они выехали на шоссе, передавая банку друг другу и отпивая хорошими глотками. Стояла теплая и красивая ночь, луна, разумеется, была полна. Только не совсем ночь. Часы уже показывали 4:15 утра. Все равно хорошее время.

Остановили машину. Еще глотнули доброго мускателя, вытянули тело и поволокли его долгим-долгим, песчаным-песчаным пляжем к морю. Потом добрались наконец до той его части, где песок то и дело заливало прибоем, где в песке, мокром, пористом, было полно песчаных крабиков и их норок. Там они опустили труп и приложились к банке. Время от времени наглая волна обдавала всех троих: Билла, Тони и мертвую пизду.

Биллу пришлось поднять с песка, чтобы отлить, а поскольку его учили манерам девятнадцатого века, отлить он отошел на несколько шагов по пляжу. Когда друг удалился, Томи стянул простыню и посмотрел на мертвое лицо в сплетеньи и колыханьи водорослей, в соленом утреннем воздухе. Тони смотрел на это лицо, а Билл ссал у берега. Милое доброе лицо, носик остренький, но очень хороший рот, и теперь-то, когда тело уже почти застыло, он склонился к ней, очень нежно поцеловал в губы и сказал:

— Я люблю тебя, сука дохлая.

И накрыл тело простыней.

Билл стряхнул последние капли, вернулся.

— Мне б еще выпить.

— Давай. Я тоже глотну.

Тони сказал:

— Я ее от берега отбуксирую.

— А ты хорошо плаваешь?

— Не очень.

— А я хорошо. Я и отбуксирую.

— НЕТ! НЕТ! — заорал Тони.

— Черт побери, хватит орать!

— Я сам ее отбуксирую!

— Ладно! Ладно!

Тони еще раз хлебнул, стянул простыню вбок, поднял тело и медленно зашагал к волнолому. Мускатель ударил в голову сильнее, чем Тони предполагал. Несколько раз большие волны сбивали их с ног, вышибали ее у него из рук, и он отчаянно барахтался, бежал, плыл, выискивая в волнах тело. Потом замечал ее — эти длинные, длинные волосы. Совсем как у русалки. А может, она и есть русалка. Наконец Тони вывел ее за волнолом. Стояла тишина. На полпути между луной и рассветом. Он проплыл немного с нею рядом. Очень тихо. Время внутри времени и за пределами времени.

Наконец он слегка подтолкнул тело. Она отчалила, наполовину погрузившись в воду, и длинные пряди ее волос клубились вокруг тела. Все равно она оставалась прекрасна, хоть мертвая, хоть какая.

Она уплывала от него, попав в какое-то течение. Море взяло ее.

Тони вдруг отвернулся, заспешил, загреб к берегу. Казалось, берег очень далеко. Последним взмахом оставшихся сил Тони выкатился на песок, словно волна, перебитая последним волноломом. Приподнялся, упал, встал, пошел, сел рядом с Биллом.

— Значит, ее больше нет, — произнес Билл.

— Ну. Корм акулий.

— Как думаешь, нас поймают?

— Нет. Дай хлебнуть.

— Полегче давай. Там уже на донышке.

— Ага.

Они вернулись к машине. Билл сел за руль. По пути домой они спорили, кому достанется последний глоток, потом Тони вспомнил о русалке. Опустил голову и заплакал.

— Ты всегда ссыклом был, — сказал Билл, — всегда был ссыклом.

Они вернулись и меблирашки.

Билл ушел к себе и комнату, Тони — к себе. Вставало солнце. Мир просыпался. Некоторые просыпались с бодунами. Некоторые — с мыслями о церкви. Большинство же еще спало. Воскресное утро. А русалка, русалка со своим милым мертвым хвостом — она уже в открытом море. А где-то пеликан нырнул и взмыл с серебристой рыбкой, похожей на гитару.