Опять посадили Махно в Лефортово, прямо в камеру к директору рынка Алексею Червякову и бизнесмену интимщику Альберту Зигмайтулину.

— Зачем ты нас кладанул? — чуть заикаясь от гнева, спросил Митрофана Червяков.

— Дай-ка я его пришью! — предложил Зигмайтулин.

— А вы сами хороши, — обиделся Махно. — Зачем мне было фуфел толкать?

Все задумались.

Вдруг, гремят ржавые запоры, а на пороге камеры вырастает бравая фигура полковника Звягинцева.

Все, братья-кролики, — говорит. — Айдайте на свободу!

— В расход пустите, что ли? — чуть заикаясь, спросил Алексей Червяков.

— Я же сказал — на свободу! — во весь рот улыбнулся Анатолий Звягинцев. — В честь инаугурации очередного Президента РФ! Не рисуйте только, пожалуйста, фуфелы. Время теперя строгое! Не до шуток-с!

6.

И время, действительно, наступило, хотя и строгое, но замечательное.

Очень быстро Алексей Червяков, победив азербайджанскую мафию, прибрал к своим рукам все подмосковные рынки, фантастически снизив цены на инжир и свёклу.

Альберт Зигмайтулин, этот парнишка, быстро разнюхал что чего, закрыл сеть интимных магазинов, и перекупил у армянской диаспоры московский Центр просветления Хабборда, с многомиллионным оборотом и филиалами в каждой деревне.

Митрофан же Махно опять художником реалистом стал, правда, с небольшим модернистским оттенком.

Даже фамилию сменил.

Теперь он не Махно, а Шишкин.

Митрофан Шишкин.

Картину новую навоял.

“Гибель олигархов” называется.

На госпремию мужик лыжи навострил.

И, скорее всего, премию получит.

По слухам, из источников приближенным к Кремлю, Президенту картина понравилась.

Он лишь слегка на модернизм попенял.

Лиц олигархов не разобрать.

Начисто!

Все изображены с кубистским уклоном.

Но это ничего.

Митрофан исправится.

Свою же госпремию Махно обещал через газету “Коммерсант-Дейли” на реставрацию Музея милиции перевести.

Там теперь его фуфел в 1.000.000 $ хранится за пуленепробиваемым стеклом, да двумя головоломами в масках по бокам.

И эти меры предосторожности можно понять.

Фуфел-то вона какой!

Суммища!

Мало ли чего может случиться.

Он сидел у окна плацкартного вагона и тихо, но отчетливо шептал:

“Уж небо осенью дышало,

Уж реже солнышко…”

Тут он запнулся, мучительно нахмурив лоб.

— Как там дальше? — посмотрел он на меня.

Я легко подсказал любимые мной с детства стихи:

“Уж реже солнышко блистало,

Короче становился день”.

Продекламировав, я пристально вгляделся в своего соседа.

Бакенбарды его слегка поистрепались, знаменитая кучерявая шевелюра слегка поседела. Но — глаза! Гениальные, пронзительные глаза.

Не было никакого сомнения, предо мной сидел Александр Сергеевич Пушкин. И это в двадцать первом веке!..

И словно подтверждая мои размышления, Пушкин сказал:

— Что ж… Неплохо я писал… Неплохо…

— Александр Сергеевич, это вы? — взволнованно спросил я.

Поезд дернулся. Мимо нас поплыл полустанок с голыми березками, дворняжками, карликовыми милиционерами с большими резиновыми дубинками.

— Я, — грустно сказал Пушкин.

— Но ведь прошло столько лет?!

— Я и сам удивляюсь… Время не властно надо мной.

— Но как же Дантес? Кровь на снегу? Секунданты?

— Так его звали Дантес? — спросил Пушкин.

— Конечно! Неужели вы не помните?

— Дантес, Данзас… В моей голове все перемешалось, — печально улыбнулся Пушкин. — Кстати, после той дуэли я выжил… Только мне пришлось скрыться.

— Но Натали? Неужели вы забыли и Натали?

— Она, кажется, слегка косила? — внимательно посмотрел на меня Пушкин.

— Вы у меня спрашиваете? — удивился я.

— К сожалению, теперь даже само имя — Натали, кажется мне вычурным. Теперь я работаю больше среди Танюх, Катек, Варюх…

К нам подошел проводник, здоровый мужик, с завязанной косичкой на затылке. Из кармана куртки проводника торчало горлышко водочной бутылки.

— Ваши билетики, — мрачно произнес он, но увидев Пушкина, широко улыбнулся. — Привет, Сашок! Опять кофточки везешь?

— Везу, Иваныч, — подтвердил Пушкин, и пнул ногой, стоящую в проходе, огромную полосатую сумку.

— И что берут в родном Пскове? — лукаво прищурился Иваныч.

— Берут, — холодно ответил Пушкин.

— Ну, так и грустить не надо, раз берут, — подбодрил Пушкина Иваныч и щелкнул пальцем по горлышку водочной бутылки. — Может водочки выпьешь?

— Ты же знаешь, Иваныч, я пью только шампанское мадам Клико.

— С причудой ты, Сашок! — уважительно сказал Иваныч. — Ладно, пойду дальше проверять билеты.

Когда широкая спина не совсем трезвого проводника исчезла в проходе, я спросил у Пушкина:

— Так, значит, вы — “челнок”?

- “Челнок”, - сухо ответил Пушкин.

— И продаете кофточки? — продолжал спрашивать я.

Видимо, чтобы отвязаться от меня, Пушкин ответил подробно:

— Покупаю на мелкооптовом рынке “Динамо” в Москве и вожу во Псков, — и добавил, — лучше всего идут женские мохеровые кофточки.

— Вы и кофточки! Две вещи не совместные! — не мог не воскликнуть я.

— Надо же что-то есть, — устало ответил Пушкин.

— Так вы бы взяли, да написали бы что-то вроде “Онегина”! Вот и хлеб!

— Жалкий хлеб, — усмехнулся Пушкин. — И без масла. А мохеровые кофточку дают хлеб с маслом…

Мы легли спать, но я долго не мог заснуть, размышляя над горестной и, в чем-то, поучительной жизнью Пушкина.

Когда я проснулся во Пскове, моего гениального соседа, ни его гигантской полосатой сумки с мохеровыми кофточками уже не было.

Я прильнул к окну и увидел его, маленького, согнувшегося в три погибели под своей ношей.

Поезд тронулся.

Мелькнул и исчез в толпе гениальный человек с бакенбардами. А потом в окне поплыло все, как обычно, нагие березки, стайка бездомных собак, крохотный милиционер с резиновой дубинкой. И я невольно зашептал: